Amor legendi, или Чудо русской литературы - [140]

и «О настоящем злоупотреблении и искажении Романтической Поэзии»[1062]. «Лжеромантизм» байронизма определяется как «мрачная бездна ничтожества», «чудовищное ничтожество», «пучина мрачного ничтожества», «отпадение от Бога» или «страшная фантасмагория чудовищного Нигилизма». Надеждин пишет, что в литературе господствует «мрачная преисподняя губительного Нигилизма»[1063]. В этом контексте непосредственно затрагивается проблема эстетики. «Преступные наслаждения» блуждающей «по грязным болотам ‹…› фантазии» представляют собой, по мнению автора, «низвержение в мрачную бездну эстетического нигилизма»![1064] В уста одного из «нынешних Байронистов» Надеждин вкладывает следующие слова: «…сей самый мрак, во всей ужасающей наготе своей, имеет ныне для нас высочайшее эстетическое достоинство!»[1065]. С возмущением Надеждин констатирует, что к «эстетическому изяществу» современной поэзии относятся, прежде всего, «мерзости» и «неистовства»[1066]. Его собственное эстетическое credo было, как известно, совершенно другим: искусство обязано быть «всесовершеннейшей гармонией» и «живым зерцалом природы», в которых господствует «разум», а не «необузданная фантазия». Только таким образом может быть достигнуто «доброе, истинное и прекрасное»[1067].

В том, что Надеждин знал Жан Поля, не может быть никаких сомнений: он неоднократно цитирует немецкого писателя[1068]. В свое время И.И. Замотин причислял Жан Поля к числу «немецких учителей» Надеждина[1069]. С именем Жан Поля, вероятно, связано и следующее обстоятельство. В «Сонмище нигилистов» содержатся различные литературные примеры «вырожденного романтизма», в том числе стихотворения «северного нашего Байрона», т. е. Пушкина («Веселый пир», «Демон» и др.). Кроме этого, говорится об одном произведении немецкой литературы – без заглавия и без имени автора, – которое представляет собой особенно типичный пример «новейшей поэзии»:

Есть Немецкая поэма, в которой страшными образами изображается сущность пиитики нашего века. При первых лучах месячного сияния, пробившихся сквозь стекла [окон] уединенной церкви, все остатки мертвецов движутся, воздымают закрывающую их землю, сбрасывают могильные камни и садятся на гробах, безжизненны и страшны. Они требуют бессмертия, им обещанного: и глагол вечный возвещает им ничтожество! Сия картина с ужасающим величием показывает преимущественно идею нашего века: это изображение новейшей поэзии (*)![1070]

Напечатав этот текст курсивом и поставив в конце астериск, Надеждин выделил его в качестве цитаты из опубликованной им в 1828 г. в «Московском телеграфе» статьи, представлявшей собой своего рода рецензию на русский перевод поэмы-трагедии Байрона «Манфред», выполненный в 1828 г. М.П. Вронченко[1071]. Эта рецензия содержала, в свою очередь, ссылки на тексты Ш. Нодье и В. Газлитта (Хэзлитта)[1072]. Правда, в рецензии «Московского телеграфа» еще не встречается понятие «нигилизм» (лишь «ничтожество» и родственные ему слова).

О какой немецкой поэме могла идти речь? И общий сценарий, и отдельные детали изложения сюжета Надеждиным позволяют полагать, что это могла бы быть «Речь мертвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет»[1073] из романа Жан Поля «Зибенкез». «Речь…», как сон, как фикция, представляет собой самостоятельный прозаический текст, который в первом издании «Зибенкеза» 1796 г. занимал особое место в качестве вступления к первому тому (в издании 1818 г. «Речь…» перемещена в конец второго тома). Еще при жизни Жан Поля этот текст приобрел большую известность: так, например, в частичном переводе на французский язык под заголовком «Un songe» его можно найти в популярной в свое время книге Жермены де Сталь «De l’Allemagne» («О Германии»; первое издание в 1813 г.).

Речью мертвого Христа Жан Поль хотел показать то модное сомнение в существовании Бога, которое в сочетании с провокационным содержанием и суггестивной формой речи обладало особой эстетической привлекательностью. По Жан Полю, нигилистический атеизм опровергает бессмертие и постулирует вместо него «необъятный труп природы» в качестве «бесформенной вечности»[1074]. В тексте «Московского телеграфа» говорилось о «трупе бытия», и Надеждин дословно цитировал это место в «Сонмище нигилистов»[1075]. Содержание сна-фикции в «Речи…» таково: мертвецы выходят при лунном сиянии из своих могил, чтобы собраться в кладбищенской церкви. Христос приходит к ним и отвечает на их вопрос о том, есть ли Бог. «Бога нет ‹…› мы без отца». После этих слов рушатся церковь, земля и мироздание. Остается лишь «склеп вселенной», в котором царят «пустая беспредельность» и «немое Ничто». Резюме Христа заключается в следующем: нет ни «вечного отца», ни воскресения, а только лишь хаос и вечная (бесконечная) мгла[1076]. И тут спящий просыпается и понимает, что виденное им было всего лишь сном. И только осознание этого дает ему возможность сохранить веру в Бога и в спасение.

Эта позитивная развязка отсутствует как в цитате у Надеждина, так и в переводе Ж. де Сталь, и можно предполагать, что именно перевод последней был – прямым или опосредованным – источником для текста в «Московском телеграфе». А в общем, Надеждин, так же как Жан Поль, использует ужасную картину мира, в которой нет Бога, чтобы показать истинную суть «игры нигилистической фантазии». Безусловно, в «Речи…» содержится провокация мощнейшей силы: перед «склепом вселенной» мертвый Христос отрицает существование Бога! Пожалуй, трудно найти более впечатляющий пример «метафизической романтики ужасов». Надеждин относится к этому с тех же позиций, что и Жан Поль: подобные «чудовищные представления» не могут иметь ничего общего с нравственными созидательными задачами литературы. «Готическая фантасмагория» и «мрачный гений Байрона» противоречат «естественности» и «народности».