Amor legendi, или Чудо русской литературы - [136]

Представляется возможным кратко подытожить этот обзор бытования стиха Теренция в русской словесности второй трети XIX в. следующим соображением. В 11-й книге романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», посвященной атеисту и косвенному отцеубийце Ивану Карамазову, герой в горячечном бреду переживает встречу с чертом, образ которого может быть интерпретирован как персонифицированное «худшее я» Ивана, изрекающее тем не менее «оригинальные вещи», и среди них – такую: «Satana sum, et nihil humanum a me alienum puto» («Я – Сатана, и ничто человеческое мне не чуждо»)[1011]. Независимо от недвусмысленно иронического контекста, порождающего это изречение, очевидно, что формула гуманности претерпевает катастрофическую инверсию, смысл которой клонится к тому, что все дьявольское принадлежит к природе человека – или наоборот. Соответственно, романный финал оставляет в сфере гадательного ответ на вопрос, возможно ли для Ивана Карамазова спасение, или же он безнадежно впадает в безумие. Гуманность, с одной стороны, и мáксима Ивана «все дозволено» – с другой, исключают друг друга. Возможно также и то, что принадлежащий Достоевскому вариант стиха Теренция «Satana sum» скрывает под собой установку на целенаправленное пародирование декларации гуманизма. Наряду с вышеприведенной инвективой писателя в адрес гомункулуса это предположение можно подтвердить и автохарактеристикой Свидригайлова, «что и я человек есмь, et nihil humanum…», которая откровенно инвертирует доминирующую в эту эпоху интерпретацию слов Теренция как декларации гуманистического идеала[1012]. Душевнобольной сластолюбец и впоследствии самоубийца Свидригайлов, как негативный двойник Раскольникова, воплощает собою как раз не человеческое, но именно зверски-варварское начало в духе маркиза де Сада[1013]. Так, под пером Достоевского слова «Homo sum» становятся составным элементом дискуссии о сверхчеловеке: этот последний концепт писатель в пылу полемики явно склонен иронически рассматривать как разрушительное следствие и продукт распада космополитической идеи гуманности.

VIII

Вернемся к тому вопросу о рецепции афоризма за пределами русской традиции, который уже возникал в начале нашего исследования. Делон, Джослин и Лефевр собрали соответствующие свидетельства[1014], число которых легко умножить дополнительными подтверждениями[1015]. В космополитической мысли французского Просвещения и в возрожденном немецком гуманизме формула Теренция функционировала как своего рода программный концентрат спрессованной мысли, in nuce. Образованная Россия свободно ориентировалась в обоих этих языковых ареалах, и нам следует исходить из того, что русская рецепция афоризма Теренция тесно связана с его историей в духовном пространстве Европы. Здесь необходимо указать, прежде всего, на Иоганна Готфрида Гердера и его влияние на Россию и славянский мир в целом[1016]. Гердер неоднократно и акцентированно использовал цитату из Теренция. Начиная с первого издания 1786 г. вторая часть его труда «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» (рус. пер.: «Мысли, относящиеся до истории человечества», СПб., 1829) открывается латинским эпиграфом – фразой Теренция в ее полном текстовом составе[1017]. В труде Гердера постулирован не только идеал гуманности[1018]: он содержит и знаменитую, повсеместно известную в славянских культурах так называемую «Славянскую главу» (ч. 4, кн. 16, гл. 4). Далее следует назвать «Briefe zu Beförderung der Humanität» (1793–1797; «Письма о поощрении гуманности»), где фраза Теренция в ее немецкой трансляции «Ich bin ein Mensch, ‹…› und nichts was die Menschheit betrift [sic] ist mir fremde» появляется уже в самом начале[1019]. В ближайших следующих главах «Писем» Гердер упоминает имя Бенджамина Франклина, называя его одним из своих «любимцев в нашем столетии»[1020]. Что касается Франклина, то он тоже цитирует стих «Homo sum»[1021]. Очевидно, что слово Теренция, репрезентативное во всей Европе, раньше или позже должно было достигнуть России[1022]. Среди русских писателей его одним из первых употребил В.Т. Нарежный, выставив латинский стих в его полном текстовом составе эпиграфом к роману «Российский Жилблаз» на титульном листе его первого издания (1814)[1023]. Поэтому эпитет «русский просветитель», традиционно сопутствующий вплоть до сего дня имени Нарежного, принадлежит писателю по праву[1024].

IX

Предполагая, что идеология «национального возрождения», романтизма и позже славянофильства не могла не прийти в столкновение с наднациональным девизом «Homo sum», бросим теперь короткий взгляд на западнославянскую письменность, и этот взгляд убедит нас в том, что так это и было. В Богемии Иозеф Добровски примерно в это же время приходит к идее сосуществования «češství» и «evropanství», «slovanská humanita» и «klasická humanita»[1025], т. е. славянской и классической гуманности. Далее этот диалог этических категорий упирается в ту же оппозицию «homo sum» – «slavus sum»[1026]. В мае 1814 г. польский ученый немецкого происхождения Г.С. Бандтке полностью цитирует стих Теренция в письме к Добровскому