Amor legendi, или Чудо русской литературы - [135]
С.М. Соловьев направил русскую историографию на верный путь: ни его патриотизм, ни его преданность православной церкви не мешали ему считать себя европейцем и требовать от Русского общества, чтобы европейское ему не было чуждо. Он сделал более: он доказал своей историей, что стремление к европейской науке и общечеловеческому просвещению есть исконное стремление в России, есть национальное стремление[998].
В конце 1862 г. в нескольких своих письмах к А.И. Герцену И.С. Тургенев утверждает, что Россия принадлежит к европейскому роду («genus Europaeum») и, следовательно, должна идти тем же путем, что и Европа; и себя самого именует «европеусом»[999].
Соловьевская декларация европеизма немедленно вызвала ответную реакцию – подобно тому, как это уже было в случае с полемикой западников и славянофилов по поводу «Homo sum». Среди оппонентов историка следует назвать прежде всего естествоиспытателя и публициста Н.Я. Данилевского, который приобрел известность около 1870 г. своим столь же нашумевшим, сколь и спорным трактатом «Россия и Европа»[1000], до сих пор являющимся одним из программных основополагающих трудов теории панславизма[1001]. Резко отвергая концепцию европейской культуры как нормативной основы и мерила для культуры мировой и предлагая универсальное учение об историко-культурных типах, Данилевский утверждает, что Европа с ее романо-германской цивилизацией – это не более чем односторонний и частный историко-культурный тип, к традиции которого Россия не принадлежит прямо. И предпринятая начиная со времен Петра I «прививка», или «усыновление», европеизма ничего не смогла изменить в этом положении вещей. По мнению Данилевского, универсальные законы исторического развития – это нелепость, и их признанием русские «европейцы» и «человеколюбивые прогрессисты» России оскорбили «святое чувство народности». Россия обладает врожденным правом на собственную культуру – в противном случае она была бы по отношению к Европе не более чем «гигантски лишним ‹…› плеоназмом»[1002]. К рассуждениям о человечестве какого-нибудь Шиллера, Чаадаева или русских западников с их теориями «европеизма и гуманитарности» Данилевский относится с откровенной насмешкой. Девиз «Europaeus sum et nihil europaei a me alienum esse puto» для него означает лишь, что начиная с Петра I русскому дичку силой навязывают «европейский черенок» с тем, чтобы сделать из России отводок Европы, предназначенный для европеистской культурной колонизации азиатских территорий[1003]. «Европейничанье» Данилевский квалифицирует как «болезнь русской жизни»[1004].
На публикацию первой главы книги «Россия и Европа» в журнале «Заря» незамедлительно отреагировал Достоевский. В марте 1869 г. он пишет Н.Н. Страхову:
Статья же Данилевского, в моих глазах, становится все более и более важною и капитальною. Да ведь это – будущая настольная книга всех русских надолго[1005].
Несколько ниже он замечает, впрочем, что Данилевский недооценивает русского православия, призванного спасти человечество в качестве lux ex oriente (света с Востока):
Все назначение России заключается в православии, в свете с Востока, который потечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа[1006].
И далее он сожалеет о том, что в России все еще слишком много «Плещеевых» и «Тургеневых», приверженных просвещению и духовно задержавшихся в «либерально-гуманных временах Белинского»[1007]. В «Дневнике писателя» за 1876 г. Достоевский выразится в том смысле, что русское «окно в Европу» окончательно сыграло свою роль[1008].
Уже в середине XIX в. этой дискредитации Европы и критике, варьирующей фразу Теренция, формулы «Europaeus sum» был противопоставлен ее прославянский антоним. В статье «Наша университетская наука», напечатанной в 1863 г. в журнале «Русское слово», Д.И. Писарев упоминает своего бывшего однокурсника, который уже в 1850-е годы предался «панславянскому патриотизму» и имел обыкновение выставлять на своих конспектах эпиграф: «Slavus sum et nihil slavici a me alienum esse puto»[1009]. Однако же, как иронически замечает Писарев, эта мания была распиской в «духовном кастратстве», а пресловутый эпиграф «Slavus sum» низвел «чудесные слова “Homo sum, et nihil humani…”» до уровня смехотворной пародии[1010].
Итак, начиная с середины 1840-х годов мы можем констатировать очевидную повторяемость ментальных моделей русского самосознания, важным индикатором которой служит афоризм Теренция – и даже усечение или видоизменение его текстовой формы еще более активно вовлекает его в идеологическую дискуссию. Всеохватная формула «Homo sum» расщепляется на две подчиненные формулировки, которые своим противостоянием маркируют идеологический антагонизм западников и славянофилов, «русских европейцев» и «панславистов». Таким образом, афоризм Теренция играет важную роль в самых ожесточенных разногласиях в вопросе о культурной идентичности и духовном предназначении России.
