Amor legendi, или Чудо русской литературы - [133]
Таковы, любезный читатель, убеждения, которые «Русская беседа» должна выражать; содержанием же для нее может служить всякий предмет, относящийся к умственной жизни человека в ее личных или общественных проявлениях. В кругу общих интересов человечества и оставаясь верными правилу «Homo sum, nihil humani a me alienum puto», издатели будут всегда давать первое место тому, что будет прямее относиться до нашей отчизны и ее умственной жизни[974].
Издатели «Русской беседы» вполне осознают натяжку, которая неизбежно возникает при попытке соединить идеи универсального просвещения с притязаниями русоцентристского толка, и даже стих «Homo sum» не может замаскировать их антипатии к «Западу», которая очевидно сквозит в соображении о том, что Россия повзрослела, она располагает еще не растраченными нравственными силами и вполне способна разоблачить «ложь западного мира».
Как известно, подобные теории возникли самое позднее в 1840-х годах, вместе с появлением формулы «гнилой Запад». Показательным в этом отношении является стихотворение Константина Аксакова, датированное 1848 г., но опубликованное лишь в 1861 г., в славянофильском журнале «День» под заголовком «Гуманисту»[975]. «Гуманист» изображен в нем как сибаритствующий эгоистический поклонник просвещенности, гордо, одиноко и самодовольно лелеющий свои абстрактные идеалы вдали от народа, тогда как полноценное, истинное бытие возможно только в народном «потоке» и «океане». «Народ» же интерпретирован как всеобщая первопричина, не чуждая и гуманистическому концепту элитарной индивидуальности, даже если эта последняя чувствует себя лишь продуктом универсальной человечности (humanum). Без этой народной первопричины, как сообщается «гуманисту»,
По мнению Аксакова, уход в безотносительную теорию истины, добра и красоты исключает конкретное сострадание, и это губительно для альтруизма и чувства человеческой солидарности. Гуманист не плачет «вместе» с человеком, он плачет «над» ним, именно потому, что своей пространной любовью он обнимает все человечество и весь мир (ст. 9–10 и 24). И когда Аксаков определяет духовный багаж гуманиста эпитетом «гнилой», в нем явственно слышен отголосок штампа «гнилой Запад».
Это и ему подобные высказывания направлены против «космополитической» программы русских западников, просвещения и немецкой классической литературы – и, разумеется, в первую очередь против Гёте и Шиллера (ср., например, первые стихи оды «К радости»: «Seid umschlungen, Millionen, // Diesen Kuss dem ganzen Welt!»[976]). Главный герой эпического фрагмента Гёте «Тайны» («Die Geheimnisse», 1784) носит программное имя Гуманус, которое делает его, при всей его близости Гердеру и масонам, символическим воплощением наднационального и надконфессионального идеала человечности. Стихотворение Аксакова «Гуманисту» можно интерпретировать как откровенную типологическую антитезу образу Гумануса, не исключая при этом и прямой генетической связи двух упомянутых текстов.
Несколько позже славянофилы выразили свое критическое отношение к стиху Теренция открытым текстом, expressis verbis. Будучи в начале 1863 г. в Париже и посылая многочисленные корреспонденции в редакцию журнала «День», Иван Аксаков горько жалуется в них на заполонивших Запад «русских космополитов», которые отрицают все русское, преклоняются перед всем европейским и при этом слишком охотно, так сказать, «иностранятся»[977]. В России они блещут абсентеизмом и уклонением от гражданских обязанностей, за границей – отчуждением от народа и, следовательно, «безнародностью». По мнению Аксакова, охота за «общечеловечностью» превращает русскую дворянскую интеллигенцию в людей духовно безродных и тем самым – в буквально «лишних людей»[978]. Вот здесь-то и появляется стих Теренция:
Латинское изречение гласит: homo sum, и проч., т. е.: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо; Русский говорит: «Я человек, и потому все Русское мне чуждо; мне подавай – обще-человеческого, – а оно-то и не дается! Мало того: путешествуешь по Европе, живешь, кажется, со всем человечеством одною жизнию, а все-таки туземцы Европы смотрят на тебя как на праздношатающегося, как на лишнего и незваного гостя![979]
«Общечеловеческое» в этом пассаже рассматривается как некая абстрактная конструкция с дифферентом на евроцентризм, в которой теряется «русское» в своей конкретной и самобытной органике.
Как известно, теория «народности» обрела свое завершение около 1860-х годов в так называемой почвеннической дискуссии. После первого заграничного путешествия (1862) Достоевский констатировал, что Европа – это дом для «буржуа», «прогрессиста» и «массового человека» («Ameisenmensch»), но никоим образом не для «величавой личности». Подражание Европе привело только к утрате «почвы» и русской идентичности. Представления об утрате корней можно, по Достоевскому, резюмировать следующим образом:
‹…› почвы нет, народа нет, национальность – это только известная система податей, душа – tabula rasa, вощичек, из которого можно сейчас же вылепить настоящего человека, общечеловека всемирного,
