Американская история - [26]

Завопив, Митч бросился на Теодора и ударил кулаком в лицо. Этот удар приподнял Теодора, из носа хлынула кровь. Девушки на крыльце кричали, отталкивая друг друга от револьвера.

Теодор, взревев, вскочил, его единственный глаз горел. Нож в его руке ярко блестел на солнце. Митч похолодел от ужаса. Увертываясь от ножа, он поскользнулся на мелких камешках и, падая, выбросил ногу вперед. Теодор споткнулся об эту ногу и упал с размаху. Митч ухватился за край крыльца; поднимаясь на ноги, увидел на уровне глаз револьвер: он еще вращался, поддетый ногой одной из девушек.

Митч схватил револьвер и повернулся. Теодор был уже совсем близко, он бежал на Митча, держа нож на уровне живота. Митч нажал на курок и продолжал нажимать, пока выстрелы не прекратились.

Он стрелял впервые в жизни, и револьвер дергался в его руке, но все же несколько пуль попали в Теодора. На его белой рубашке стали появляться красные пятна, еще до того, как он упал.

Морщась от едкого порохового запаха, чувствуя боль в ребре при каждом вдохе, Митч с немым изумлением смотрел на Теодора. Ему никак не хотелось верить, что он убил человека. Через некоторое время он очень медленно повернулся к девушкам.

Они стояли на небольшом расстоянии друг от друга, замерев. Выстрелы оборвали их драку. Терри медленно опустилась на доски крыльца и закрыла лицо руками. Тело ее подрагивало, но не было слышно ни звука. Прошло еще немало времени, прежде чем Билли Джин спустилась с крыльца и прошла мимо Митча, как будто его не было. Она остановилась у тела Теодора, потрогала носком туфли. Митч присел рядом и пытался найти у Теодора пульс, но он и не знал толком, где искать. В ярости пнул Билли Джин в бедро:

— Это ты виновата! Ты его убила! — голос его срывался.

Билли Джин холодно посмотрела на него и обронила:

— Дурак.

Терри была бледная и надломленная. Митч поднялся на крыльцо, сел рядом с ней. Она ничего не сказала, даже не посмотрела на него. По щеке у нее шла длинная царапина, одежда была разорвана, волосы спутались.

По ступенькам крыльца взобралась Билли Джин, как огромная черепаха, выползающая из моря.

— Давайте не будем оставлять его просто так, посреди улицы, — сказала она.

— Делай, что хочешь, — вяло ответил Митч.

— Я его сама не утащу. Он тяжелый.

— Какого черта ты от меня хочешь?! — завопил Митч. — Я должен похоронить его с военными почестями? Забальзамировать и поместить в хрустальный гроб? Оставь меня в покое!

Билли Джин переждала его вспышку и спокойно сказала:

— Сделай с ним то же, что он сделал с Джорджи.

Сначала Митч упорствовал, но потом выполнил просьбу Билли Джин. Он не знал, куда Теодор отнес Джорджи, и не хотел выяснять. Теодора он оставил за домом у муравейника, а одежду сложил в мешок вместе с одеждой Джорджи. Потом, как велел ему Флойд, тщательно уничтожил все следы, говорящие об их пребывании.

Усталый, запыленный, поднял голову: Терри стояла у того места, где умер Теодор. В руке у нее был нож. Билли Джин с раздосадованным видом прислонилась к крыльцу. Она тяжело дышала. Очевидно, девушки одновременно вспомнили о ноже, но Терри опередила.

Револьвер был у Митча в набедренном кармане. Он вытащил его и после нескольких неудачных попыток переломил ствол. Все патроны были истрачены. Он сунул револьвер обратно в карман.

— Ну? — спросила Билли Джин.

— Что ну?! — рявкнул он.

— Делать что будем?

— А, черт, откуда я знаю?

— Тогда придумай что-нибудь поскорее, — сказала Билли Джин. — Я думаю, Флойд не вернется. — Она уже полностью выбросила из головы мысли о Теодоре. — Он не вернется, — спокойно повторила она. — Ты сам знаешь.

Глаза 12

Карл Оукли сидел в «кадиллаке» за поднятыми подкрашенными окнами, на нем была шляпа и темные очки, и он надеялся, что издали его можно принять за Эрла Коннистона. В пустынном полузаброшенном парке, где когда-то устраивались пикники, было совершенно тихо.

Оукли жевал сигару, на душе у него было тоскливо: ему казалось, что уже слишком поздно. Скорее всего, Терри убили. Надо бы сообщить в полицию, но полицейские пожелают поговорить с Эрлом.

Сорок восемь часов назад Оукли считал себя честным человеком. Он удивился легкости, с которой разбилась эта иллюзия. То, что он сейчас делал, было незаконным, опасным и непростительно бесчестным; в течение ночи он все продумал и подошел к пониманию своего преступления. Все эти годы он с удовольствием осознавал, что не алчет того, что не принадлежит ему по праву. Он был уверен, что не завидует Эрлу Коннистону, что его не удручает разница в их положении и что у него нет искушения обмануть Коннистона: если бы это искушение было, обмануть Коннистона он мог бы без труда, Эрл доверял ему полностью, и Оукли с немалым самодовольством думал, что это доверие оправданно. Сейчас он дивился тому, сколь многого не знал о себе…

То новое, что он ощущал в себе последние часы, не могло появиться внезапно на голом месте: нет, оно существовало давно и лишь выжидало. А толчком послужило неожиданное осознание того, что Эрл «уменьшается в размерах», что он уже не тот идол в сверхнатуральную величину, который постоянно ошеломлял деловой мир дьявольским хитроумием и везением. Заметив у Коннистона признаки слабости, а его подозрительность конечно была одним из таких признаков, Оукли позволил своим смутным желаниям обрести форму. Но даже после этого он вряд ли что-либо сделал бы, если бы Эрл был жив. Однако случилось так, что Эрл умер как раз в тот неповторимый момент, когда у Оукли была возможность и решимость отхватить огромный куш. Он не знал, чувствовать ли ему благодарность судьбе или злиться. Слова Эрла, сказанные им много лет назад, навсегда засели у Оукли в памяти: «Во всем, что ни делаешь, риск определяется не тем, что можешь выиграть, а тем, что можешь потерять». Сегодня, впервые в жизни, Оукли переступил черту: он мог потерять все. Абсолютно все. Ему стало страшно.