Американец - [56]

– Папа! – закричал Лео. – Папа! Здесь все рушится!

В ответ тишина.

Он побежал. За спиной осыпáлись подземные ходы, песок и пыль погребали под собой отпечатки его сапог.

– Папа! Папа, где ты? – вопил он во всю глотку.

А потом факел потух. Стало темно. Лео остановился и увидел среди обломков проход. Еще метров сто, и он спасен. Он посмотрел на свои ноги и обнаружил, что идет босиком.

– Папа!

– Мне жаль, сынок, – сказал Человек-паук, чертами лица теперь походивший на носатого.

– Где Винченцо?

Мужчина с удивлением посмотрел на него.

– О чем ты, сынок? Это я, разве ты не видишь? – спросил носатый. – Это я, Человек-паук. Посмотри, мы пришли…

Лео взглянул в сторону выхода из туннеля, на улице светило солнце. Неподалеку шумела река.

– Иди, – сказал носатый. – Иди.

– Куда?

– Наружу.

Повторять дважды не пришлось. Он лег на землю и пополз, помогая себе локтями, полз до тех пор, пока не оказался на другом конце.

– Я не могу выйти, – пожаловался он носатому. – Мне мешает решетка. – Пещеру отделяло от реки металлическое заграждение. – Что мне делать?

Носатый пожал плечами.

– Смотри, – сказал он.

И Лео посмотрел в указанном направлении.

Плюшевый цыпленок его сына лежал у кромки воды, а река на глазах выходила из берегов. Лео парализовал страх.

– Нет! Нет! – закричал он. – Винни, нет!

Чем выше поднималась вода, поглощая тело цыпленка, тем отчаяннее кричал Американец:

– Винни, нет! Осторожно!

Лео обернулся. Носатый сидел по-турецки на земле.

– Помоги мне! – потребовал Лео. – Выпусти меня отсюда! Выпусти меня отсюда!

Носатый вытащил пачку «Лаки Страйк» из кармана рубашки.

– Зови меня папой, – сказал он, прикуривая сигарету.

– Но ты не мой отец.

– Зови меня папой! – рявкнул тот. – Или не выйдешь отсюда.

Американец посмотрел на поток, который вскоре должен был поглотить игрушку, потом перевел взгляд на мужчину и опустил голову.

– Хорошо! – крикнул он. – Папа…

Носатый поднялся, затушив сигарету о камень.

Улыбаясь, раскинул руки.

Вдруг поток хлынул в клетку, Лео успел увидеть, как уходит под воду лисья темница, после чего и сам оказался под водой.

Дорогой братишка,

на этот раз я пишу тебе по радостному поводу. Ты не поверишь, но Никола сделал мне предложение. Я уже потеряла всякую надежду! Само собой, я согласилась. Ты можешь представить, что в следующем месяце мне стукнет тридцать пять? Свадьба запланирована на лето. Надеюсь, что к этому времени ты уже будешь с нами. Я обсудила это с кем следует, и мне намекнули, что твое хорошее поведение в следующие месяцы может сделать эту мечту реальностью. Я так на это надеюсь! Кому-то надо вести меня к алтарю, а кто может быть лучше моего братишки? Пообещай, что подумаешь. Только представь, я замужем! За Николой! За тем пареньком, которого ты постоянно высмеивал за его кок! Наверное, не стоит так говорить, ведь никогда не знаешь наверняка, но я уверена, что наш брак будет счастливым. Сейчас мне надо идти, поэтому я прощаюсь. Я пришлю тебе приглашение, как только типография удосужится мне их доставить. Очень прошу, не сдавайся и позаботься о себе. Обнимаю,

Пинучча

В эти последние недели 2013 года письмо сестры, которое Карим с подозрением изучил вдоль и поперек, и его до боли бесхитростная каллиграфия нарушили привычный ход мыслей Лео.

Несколько часов спустя Американец стоял в вагончике, вглядывался в зеркало и не узнавал себя. Тридцать семь лет. Худое лицо, ослабевшее за долгие зимы тело, длинные седые космы, спутанная борода, потухшие синие глаза. Когда он в последний раз смотрелся в зеркало и был доволен увиденным? После двенадцати лет в заточении прежний хвастливый и энергичный парень с расческой в нагрудном кармане и уложенной гелем прической уступил место изможденному безымянному дикарю.

Он разрыдался и, еле сдерживая рвущийся наружу крик, замолотил кулаками по хлипкой двери вагончика.

Угнетало не письмо само по себе и не приглашение на свадьбу, а вторжение в его аскетическое уединение, избитые фразы («Кому-то надо вести меня к алтарю…») и лицемерие («Надеюсь, что к этому времени ты уже будешь с нами»), отношение к беззаконию как к чему-то привычному («Я обсудила это с кем следует»). Он понимал, что сестра ни в чем не виновата, просто становился очевидным непреложный факт: у других жизнь продолжалась, тогда как он в свои тридцать семь лет мог считать себя конченым человеком.

Когда в работе случался перерыв, он отправлялся на поиски крепкой ветки, на которой можно затянуть петлю. Он был не прочь повеситься на мимозе, хоть та и не оправилась до конца после потопа и просматривалась из окна Карима.

Больше всего ему подходил дуб у реки. Дерево устояло при наводнении, значит, наверняка выдержало бы его вес. Даже если он решит отравиться ударной дозой лошадиного кленбутерола, умереть хотелось на берегу. Проглотив роковое зелье, он бы из последних сил забрался на свой холм и там, глядя на Млечный Путь, отошел в мир иной. Это ли не идеальная смерть? Никто не стал бы мстить Мие или Винсенту. К сожалению, он слишком поздно это понял.

Ночью ему снилось, что он уже мертв. В ту секунду, когда конское слабительное вспарывало его внутренности или привязанная к ветке дуба веревка душила его, он чувствовал себя свободным и счастливым – счастливым, поскольку удалось убежать от себя самого, – и чувство это было столь сильным, что он просыпался, понимал, что все еще жив, и не мог сдержать слезы.