Америка, Россия и Я - [9]

Дети меня стали стыдиться и оттаскивать от помоек, а мне до сих пор всегда любопытно: что ещё выбросили на помойку?

Но не только я такая любопытная; какие‑то журналисты рылись в мусорных отходах Киссинджера и ещё каких‑то знаменитостей, пытаясь по выброшенному выведать, что они и как. Вдруг какая‑нибудь записочка попадётся, или шкурка банана? Бананы все едят, а записочку можно где-нибудь показать… Сколько можно извлечь заманчивого: все захотят слизывать!

У нас в Союзе заинтересованные прямо ходят в дома; к нам приходили почитать наши письма, послушать наши плёнки, посмотреть, что мы кушаем, что читаем, с кем дружим. А тут нет такой свободы. Тут только через мусор можно удовлетворять своё любопытство и получать наслаждения.

Но пора было прекращать моё беззаботное зевание, прогуливание, хождение по художественным помойкам. Нужно было что‑то делать с непонятным для меня языком, на котором говорят все жители Нью–Йорка. Меня надоумила одна наша американская подруга Энн, преподающая русский язык в Колумбийском Университете, начать обменные уроки с одним из её студентов: мне — бормотать на английском, какой у меня есть, а он — чтобы говорил по–русски, каким он обладает; и мы бы обогащали друг друга. Мои жалкие познания должны были встретиться и обогатиться.

В нашу первую встречу с милейшим парнем Гарри, начавшим изучать русский язык ни с того ни с сего, я позабыла те несколько слов, какие знала, и быстро стала избегать языкового обогащения, сразу же начав интересоваться: Почему, Гарри, нам аудиторию открыл полицейский? И почему в метро монашки собирали деньги в кружки? И почему…?

Налив стаканчик кофе из стоящего автомата и готовясь к беседе, я задела локтем бумажный стакан, наполненный кофе, и всё горячее содержимое вылилось на поверхность стола, образовав солидную лужу. Желая скорей вытереть следы своей небрежности, пытаясь найти салфетку или тряпку, я никак не могла успокоиться, что ничего не попадается под руку, — даже очки надела. Гарри мне спокойно говорит:

— Я не понимаю, что вы так метаетесь? Давайте возьмём другой стол.

— А как же этот? — спросила я.

— Нет никакой проблемы. Оставим его.

— А если она сейчас войдёт, то нас ни в чём не уличат? И ничего не будет?

— Кто должен войти?

— Уборщица или управляющий автоматами кофе.

— Она, как вы сказали по–русски, уборщица, сделает то, что надо. Это её работа. Она утрёт стол, и всё будет хорошо.

— И она нам ничего не скажет?

— Ничего. Абсолютно ничего! Она сама по себе, а мы сами по себе… Может быть, она нам скажет: «Доброе утро!» А если войдёт управляющий автоматами, то он скажет: «Спасибо, что вы пьёте кофе из моего автомата» и, увидев пролитый кофе, нальёт вам другой, без денег…

Гарри, я совсем растерялась, вспомнив свой страх и трепет перед уборщицами. Как они умеют сконфузить! Я боялась в университете уборщиц больше, чем всех академиков, профессоров.

Кто‑то из наших вождей наобещал, что каждая кухарка будет управлять, — и правда, сбылось, — тебя любой может тряпкой или поварёшкой огреть… и брякнуть языком любую гадость, всё, что первое попадётся на язык. Все управляющие, и все кухарки, — миллионы маленьких деспотов.

Любой: на улице, в квартире, сосед, — кто попадётся, — все, кто умеет и не умеет сварить обед, хоть на секунду хотят получить удовольствие от своей правоты, что ты… то коротко носишь, то длинно, то… чулки крутятся не в ту сторону, и так… до дурной бесконечности! А тут можно так свободно кофе пролить, без опасений быть им облитым.

Возвращаясь домой, я увидела около университетской стены молодых людей, раздающих брошюры с серпом и молотом. И мне предлагают. Я говорю парням, что мне это не надо. Я из Советского Союза.

— I am from Soviet Union.

— Это замечательно, ответил симпатичный парень. — Мы против Сталина. Мы за товарища Троцкого!

— Здравствуйте, ребята! Мы не одни! Очерствляющим душу долларом не интересуемся. А вы читали книжки Оруэлла? Солженицына? — спросила я, осмелев от понятности английского языка.

— Это всё пропаганда. Мы новый мир хотим, — ответил парень, огорчённый этим обществом, — где безраздельно будет царить справедливость!

… И я продолжила по–русски сама в себе: кто был никем, тот станет всем… делать замечания, ласкать поварёшкой по башке, настаивать, учить… как одеваться, как думать, как восхищаться, — и свой Нос везде пристраивать! и чтобы у всех были одинаковые желания, одинаковые восхищения, одинаковое всё.

Как живучи и привлекательны наши герои, вместе с поварёшкой, как мечта и поэзия, а не проза жизни. И как предложить этим симпатичным мальчикам и девочкам съездить в один из справедливых миров — пожить в Стране Носов! Может быть, они обнаружат поразительные черты сходства на противоположных полюсах? Посмотрят на «похмелье революции», по словам их вдохновителя Льва Давыдовича? У меня никак похмелье не выветривается. Голова кружится. В народе говорят, что с похмелья нужно выпить маленькую рюмочку коньяка.

Расставшись с поклонниками товарища Троцкого, тут же в метро я прочла статью приехавшего знакомого журналиста в новой русской газете о том, что нет настоящего порядка в Америке. В тюрьму ходят хорошенькие креолки (позавидовал, что не к нему, он ещё не так провинился), преступников хорошо кормят, вокруг телевизоры… Вся статья была наполнена родным и любимым негодованием и отзывалась нашими мнениями и нашим умением разрешать сразу всё множество затруднительных вопросов о том, чтобы Нью–Йорк был без сумасшедших, без ряженых, без проституток, без наркотиков, без свободы греха и зла, а с полицейскими, с уборщицами, с белыми воротниками, с принудительным порядком.