Амариллис день и ночь - [44]

– У Набокова точно есть.[111]

– Его звали Найджел. Он вечно ковырял в носу, а потом облизывал палец. Рано или поздно каждый понимает, что дальше ехать некуда. Я ушла из дому, и с тех пор мы с матерью больше не виделись. Я не трахалась со всеми без разбору, но по-прежнему не могла не влюбляться, а разница тут, похоже, невелика. Ну вот, я не рассказала тебе всего, но рассказала больше, чем кому бы то ни было за всю свою жизнь.

– Может, хватит говорить о любви? – предложил я. – Может, лучше подумаем о том, чтобы остаться вместе?

Амариллис потянулась ко мне и сжала мою руку.

– Отныне и впредь, как ты тогда сказал?

– Я и сейчас так говорю.

– А я все думаю о той лавчонке, где мне купили подушечку. До сих пор помню, как она пахла.

– Почему же ты ее не взяла с собой?

– Я распрощалась с детством, а она была его частичкой.

– И теперь ты хочешь вернуться в ту сувенирную лавочку, где ты ее впервые увидела, потому что там тебе было хорошо?

– Да, но ты туда не хочешь, так ведь?

– Так.

– Значит, ты там тоже побывал?

– Да, или в каком-то похожем месте, но, видимо, задолго до тебя. Кто там торговал сувенирами?

– Девушка лет восемнадцати. А еще там была старуха, вся в черном. Она сидела в кресле-качалке с котенком на руках.

– Черным?

– Да. Думаешь, это то же самое место?

– Похоже.

– А почему тебе туда не хочется?

Я объяснил.

Амариллис посмотрела на меня задумчиво.

– Понимаю, каково тебе, – сказала она.

– Езда на машине, красный закат и женщина, поющая по радио, старуха в сувенирной лавке, черная кошка и та подушечка – все это для меня связалось с гибелью родителей.

Она кивнула.

– С другой стороны, – добавил я, – если ты хочешь туда заглянуть, я не прочь составить тебе компанию. Надо только все это обдумать как следует.

Из «Головы короля» мы двинулись по Аппер-стрит к станции «Энгл». По дороге задержались у Ислингтонской лужайки и статуи сэра Хью Миддлтона.[112]

– Странное дело, – заметила Амариллис. – Какого мужчину ни изваяют в дублете и панталонах, ноги у него – просто загляденье. Не может этого быть! Я уйму мужских ног перевидала, которые в панталонах при дублете выглядели бы чудовищно. По-моему, скульпторы иногда малость приукрашивают.

– А то как же, – ухмыльнулся я. – Художники всегда врут.

На станции «Энгл» к платформам Нотернлайн ведут два эскалатора. Первый – наверное, самый длинный в Лондоне. Амариллис стояла передо мной, на ступеньку ниже, а я смотрел поверх ее головы на продольные балки светло-зеленого сводчатого потолка и ряды фонарей, стремящиеся вниз, к невидимой отсюда точке исчезновения. И вспоминал точки исчезновения тех ночных дорог, по которым мы когда-то мчались вместе с Ленор. Точки исчезновения окружают нас со всех сторон, куда ни глянь, – таковы уж свойства перспективы; просто мы их не замечаем, пока на глаза не попадутся две параллельные прямые, сходящиеся где-то в дальней дали. Как в этой песне «Шрикбэк»:[113] «Скоро, скоро мы с тобой будем вместе – все тропы сходятся на вершине».

На станции «Кингс-Кросс» мы перешли на Пиккадилли-лайн, доехали до «Эрлз-Корт» и там наконец пересели на уимблдонский поезд – до «Фулем-бродвей» и домой. Всю дорогу – и в трех разных поездах, и на эскалаторах между ними – мы молча держались за руки, обустраиваясь поуютнее в домике невысказанного, в этом милом, славном, пока еще не изведанном местечке.

И у меня дома Амариллис впервые почувствовала себя как дома. До сих пор в незазорах вокруг ее замка всегда была терновая изгородь – то высокая, то пониже, но без нее не обходилось никак. А сейчас ограда, похоже, исчезла, и я поспешил на кухню за выпивкой, чтобы удержать все как есть.

– Вот оно как, – произнес я, поднимая стакан.

– Что – оно? – удивилась Амариллис.

– Не знаю. Там, откуда я родом, некоторые так говорят или говорили когда-то. Может, это просто значит «вот как мы это делаем».

– Делаем что?

– Ну, выпиваем, наверно.

– И все?

– А что ты еще предлагаешь?

– Мммм-хммм-хммм, – сказала она. – Вот оно как.

И мы сдвинули стаканы. Амариллис сбросила туфли и уселась на диване, поджав ноги. Стараясь угнездиться поудобнее, она все потягивалась, извивалась томно и поглядывала на меня так, как до сих пор бывало лишь в зазорах.

Знаю, что я и так уже слишком часто вспоминал картины Джона Уильяма Уотерхауза; но, по-моему, я был несправедлив, отказывая его женским образам в индивидуальности и глубине. Все его девы прекрасны, но каждая – по-своему; все нежны и прелестны, но в каждой есть и тайна, и тьма, и могучая чувственность; любая из них способна завести мужчину туда, откуда он уже не вернется.

– Как-то мне сегодня так… почти как в зазоре… – проговорила Амариллис.

Я обхватил ладонями ее босые ступни, и меня будто током пронзило.

– Помнишь, что я тебе сказала там, на темной дороге? – спросила она.

– Напомни, пожалуйста, – сказал я, осыпая эти босые ножки поцелуями.

– К северу и к югу от моей татуировки – все твое, – прошептала она. (Я не говорил, какой чарующий был у нее шепот?) – И к востоку, и к западу. И все, что выше, и все, что ниже. А знаешь, почему?

– Скажи.

– Потому что я люблю тебя.

Она это сказала! Сказала это в незазоре! То же самое, наверное, испытали братья Райт в Китти-Хоук,