Алые маки на серых скалах - [72]

5

Отряд вез для закавказских организаций николаевские деньги, которые там еще были в ходу, золотые украшения, валюту, а главное, оружие, динамит, патроны. Кроме того, Камо имел полномочия Московского Совета под фамилией Петрова попытаться наладить торговые связи с правительством мусаватистов по обмену промышленных товаров на нефть.

Мерно тарахтели неугомонные колеса, их нескончаемый перестук походил на ритмичные удары кузнечных молотов: трах-та-та, трах-та-та. На подъемах и поворотах лязгали буфера, скрипели оконные рамы — весь этот монотонный перестук ненавязчиво убаюкивал.

Уже вторые сутки отряд был в пути. Далеко остались Москва и Подмосковье, и пейзаж заметно изменился. Хотя вдоль дороги еще тянулись с двух сторон шеренги деревьев, нарядные своей осенней листвой, но леса в основном уже исчезли.

Из окна вагона обозревались теперь обширные, до самого горизонта, поля и луга — где скошенные, где изрезанные оврагами и пересохшими речными долинами. Там и сям, отдельными островками, виднелись кусты шиповника, боярышника и еще какого-то низкорослого растения. Анютиными глазками вдруг сверкали небольшие озера и тут же исчезали.

В суматохе и вечной спешке не так легко было выкроить время для отдыха и спокойного разговора. Здесь же, в вагоне, наконец выпала такая возможность.

Самым интересным собеседником был, конечно, Камо. Он рассказывал о революционной работе в царском подполье, о столкновениях с жандармами. Некоторые случаи из его жизни казались просто неправдоподобными!

Но все знали, что Камо в своих рассказах ничего не преувеличивает, а, наоборот, передает лишь главное, чтобы поучить ребят на примере своего опыта.

— Едем мы с вами, дорогие мои интернационалисты, в края, где кипят националистические страсти. Ох, поиграли же цари и буржуазия на этих струнах! Рабочие борются за свои права, а те науськивают их друг на друга. Что было в начале февраля пятого года в Баку, Елизаветполе и Тифлисе… Такая армяно-татарская резня… Наш Тифлисский комитет РСДРП выпустил тогда прокламацию: «Да здравствует международное братство!» и рассказал в ней о братоубийственной войне, которую разжигают царь и его приспешники, чтобы разделить армян, татар, грузин, русских, евреев и властвовать над ними.

13 февраля у Ванского собора, где собралась тьма народу, мы, то есть мой друг Серго Орджоникидзе и другие товарищи, смешавшись с толпой, раздали три тысячи большевистских прокламаций. Вы бы видели, как потрясали люди кулаками, как кричали то, что было написано в прокламации: «Да здравствует дружба народов! Долой царское самодержавие!..»

На следующий день у того же собора мы раздали уже двенадцать тысяч листовок. Народу на этот раз было еще больше. На митинге выступали люди разных национальностей, даже духовенство. Настроение у всех так поднялось, что специально прошли мимо Сионского собора и мечети, чтобы всем миром «поклясться любить друг друга».

В своих рассказах Камо всегда держал себя в тени, говорил обычно «мы». Вспоминая события пятого года, он умолчал, как в тот день в караван-сарае на Эриванской площади у знакомого мануфактурщика-армянина он выпросил три аршина кумача. Спрятав его под пальто, догнал демонстрантов и там развернул полотнище, как знамя. Это произвело потрясающее впечатление. Сначала кумач на небольшом древке плохо был виден. Но потом Камо поднялся на плечи двух рослых парней и так, с развевающимся флагом впереди, народ дошел до дворца наместника царя на Кавказе. Там Камо выступил с речью перед десятитысячной толпой на грузинском, а потом и на русском языках.

— Как дикие звери, топтали казаки рабочих в пятом году, — рассказывал Камо, — какие хорошие ребята погибли в той схватке с царизмом! Прошло столько лет, но забыть их лица я не могу…

О своих собственных ранах, арестах, о том, что в те дни на его шею дважды одевали веревку и он чудом спасся, Камо снова смолчал.

— Счастливый вы человек, товарищ Камо! Таким умным родились, что с детства в революцию подались. А я рос шалопаем! Бывало, все тело в синяках от тех тумаков, что мне поддавали и чужие, и не меньше чужих родимая мать, — как-то со вздохом сказал Разин.

Камо прищурил глаза, и что-то озорное, мальчишеское промелькнуло в его взгляде.

— Думаешь, я рос паинькой? Сколько дрался в кулачных боях… Не счесть! Не раз битым был, не раз в крови ходил… Все мальчишки в детстве одинаковы! Важно, какими они бывают, когда становятся мужчинами.

И Камо вполголоса запел на любимый мотив стихи Лермонтова «Парус», то и дело повторяя последние строки: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…»

Постепенно все разговорились, даже высокий, чуть сутуловатый несловоохотливый латыш Абол, который умел очень внимательно слушать, подбадривая рассказчиков доброжелательным взглядом. И он рассказал о себе, что рано лишился отца.

— Через пару месяцев после его смерти мать моя, Ирма, запрягла хозяйскую лошадь в телегу и повезла нас троих, самых младших, на торги. В буржуазной Латвии были особые дни, когда бедных детей за кормежку и одежду брали зажиточные крестьяне для работы по хозяйству. Только так могла выйти из бедственного положения вдова каменщика Абола. Жаль было отдавать детей внаймы, но ведь мать была не первой и не последней. Мне было всего пять лет, когда я начал новую жизнь в чужом доме.