Алые маки на серых скалах - [73]

С ранней весны и до поздней осени пас гусей. Потом доверили мне свиней. А под конец — скот. Это длилось до тех пор, пока не подросла старшая сестра Зельма и не поехала в Ригу. Там она устроилась на фабрику «Проводник» и через два года взяла меня к себе. Я гордился Зельмой, радовался, что сестра пользуется среди рабочих фабрики авторитетом, что все прислушиваются к ее словам.

Хотя я работал каменщиком, но все свободное время проводил с Зельмой на фабрике, в ее кругу, где все были большевиками. Вскоре я стал помогать им. 9 января 14-го года во время демонстрации рижских рабочих против зверств самодержавия нес Красное знамя и был арестован.

Тюрьма для меня оказалась настоящей школой жизни: рядом было много политических, чье влияние на заключенных было огромно. Двери камеры открылись для меня лишь для того, чтобы пополнить ряды царской армии: началась империалистическая война.

Вскоре немцы оккупировали Латвию. Меня, всего израненного в рукопашном бою, враги захватили в плен. Но как только зажили раны, бежал, поймали, сумел снова бежать.

Партия большевиков была тогда самой понятной и близкой народу, и я вступил в ее ряды.

Вскоре попал в списки неблагонадежных. И меня вторично арестовали во время крупной антивоенной демонстрации в Риге.

Выйдя из тюрьмы, поехал к Зельме, которая находилась тогда в Царицыне. Там начал работать в порту грузчиком. Но вскоре за революционную работу попал вместе с сестрой в черные списки и должен был срочно заметать следы.

В Петрограде накануне Октябрьской революции вступил в ряды латышских стрелков и участвовал в штурме дворца.

После установления Советской власти в Латвии меня избрали членом Совета Прекульского исполкома. А в период наступления белых банд пошел добровольцем в Красную Армию и дрался в составе полка латышских стрелков на Западном фронте.

Здесь был вторично тяжело ранен в бою под Елгавой и после госпиталя командирован в Москву для выполнения специального задания в Особом отряде Камо…

Скупо, скороговоркой, будто извиняясь, что занимает время у товарищей, Ян Абол закончил рассказ о себе.

— Завидую я тебе, Ян, — сказал как-то Филипп с горечью, — у тебя мать в Латвии, сестра, брат, а я безродный перекати-поле. Силюсь вспомнить — никого из родни не припомню.

— Ладно, ладно, братишка, кончится война, поедем в Латвию, к моей матери, — обнял товарища Ян. И его синие глаза излучали такое тепло, что все поняли: так оно и будет.

— Поздно тебе, Филипп, сиротой прикидываться, скоро сам отцом станешь. Вот и родственники появятся, — шутил Роман.

В купе было душно, так как по обыкновению все скучивались вокруг рассказчика.

— Уф, жарко! Хоть бы чуточку разошлись по разным углам, дышать нечем! — как-то в сердцах сказала прямолинейная Новикова, которая никак не могла примириться со своей новой, как она считала, барской прической.

— Свои волосы до чертиков надоели, так я их срезала, теперь от чужих спасу нет, — брезгливо дергала Аня локоны парика.

— И на кой черт это нашему брату? — поддерживал Аню Разин. — Вот ведь выдумали лишние хлопоты и для мужиков. Воротничок колом упирается в подбородок. Ни повернуть головы, ни нагнуться. Манжеты то и дело пачкаются. Послюнявишь или платком почистишь — грязь разведешь. В общем, рабочему человеку это все не нужно.

— А мне, думаете, легко ходить в роли князя? Провалился бы этот Цулукидзе в тартарары, — слыша ворчание бойцов, строго говорил Камо. — При выполнении заданий сейчас решающее значение имеет не только гибкость ума. С князем говоришь — будь князем, с купцом — купцом. Конспирация для нашего брата, партизана-подпольщика, великое дело! Если сумел войти в доверие врага — считай, уже полдела сделано. А мы сейчас едем в его тыл.

Через силу все же привыкали ребята к чужому облику. Только Филипп Новиков неизменно под любой белоснежной рубашкой носил матросскую тельняшку.

— Как приедем в тыл врага, сниму! — обещал он Камо.

Все понимали, что тельняшка для Филиппа, что вторая кожа. В ней он чувствовал себя по-прежнему настоящим моряком.

— У, гады, еще дышат! — порой слышалось, когда, разодетые в чужие одежды, прогуливались камовцы на остановках поезда по перрону.

— Того и гляди наш брат пролетарий учинит над нами расправу, — говорил со смехом Роман.

— Не пить, не играть в карты, не водиться с женщинами, — наставлял ребят Камо.

— И не есть тоже, — как-то лукаво добавил Разин, намекая на то, что они скверно питаются.

— Партия не должна тратить на нас много средств! — В ответ Камо еще раз повторил уже неоднократно сказанное.

6

В Астрахань прибыли ночью. Камо повез бойцов прямо в гостиницу, а Ася отпросилась проведать родителей. С волнением подходила она к маленькому, приземистому домику тети Ашхен, где нашла приют семья Папянов.

Дверь открыл отец. От неожиданности он несколько секунд не мог ничего сказать и только смотрел на свою старшенькую, будто она свалилась с неба.

— Ты? Ты? — наконец сдавленно сказал он.

Ася кинулась ему на шею. Как хорошо было снова увидеть своего старика, услышать его голос, узнать, что он жив и здоров!

— Гаврила, кто там? Что ты не закрываешь дверь? Сквозит же! — заворчала из глубины комнаты мать.