Алмазные серьги Адити - [3]

— И она разгневалась?

— Нет. Она… Понимаешь, она очень любила Раму. Даже когда он обижал ее и отдалял от себя. Но она устала. Она не хотела больше ничего доказывать. Она взмолилась к породившей ее земле, и Бхуми расступилась под ее ногами и приняла к себе. Рама же от горя бросил все, ушел из своей столицы на берег реки и умер там. Сказители говорят, что он, исполнив свой долг, просто оставил свое тело и вернулся туда, откуда пришел в наш мир. И только я знаю, что все было не так. Он понял, что не сумел стать ни хорошим мужем, ни хорошим царем. Ибо царь — это не тот, о ком не говорят плохого, а тот, кто мудр и справедлив. А хороший муж прежде бережет свою жену от горя — и только потом заботится о дурных слухах. Оба этих испытания Рама не выдержал. И он знал, что по его примеру отныне будут поступать все цари и мужья, и за его малодушие будут расплачиваться женщины.

— И откуда ты все это знаешь? — сонно спросила Сатьябхама.

— Из воспоминаний, — тихо ответил Канха. — Я был Рамой. Я был несправедлив, я причинил горе Сите. Быть может, я не любил  ее по-настоящему, а только гордился ее красотой и любовью. Быть может, я должен теперь искупить адхарму[8] Рамы.

Он погладил Сатьябхаму по голове, коснулся лица и обнаружил, что она спит.

Канха, которого в этой жизни все называли Кришной, улыбнулся в темноте и обнял свою жену. В ту ночь она больше не видела снов.

* * *

Сын божественного вепря Варахи[9] и Бхуми-Земли, покоритель трех миров, царь Праджьотиша Нарака не собирался утверждать свой трон на небесах, как некогда сделали Тарака и Шанкхачур[10]. Ему было довольно того, что дэвы были унижены, а молнии Индры — бессильны. Даже ваджра, сразившая могучего Вритру, не была страшна Нараке — ведь милостью Вишну смерть его лежала в объятиях матери и должна была прийти от отца.

Он смотрел на свою добычу — ныне это были не женщины, не скот и не сокровища дэвов. Всего лишь серьги — оправленные в золото алмазы в форме капли. Солнечный луч дробился в их гранях цветными бликами, и серьги сияли в ладони царя, как осколки света. Он сам вырвал их из ушей Адити, матери дэвов, и никто не сумел ему помешать. Нараке было приятно вспоминать бессильную ярость Индры, грозу и бурю, от которых дэвам не было никакого проку. Пусть помнят сыны Адити, что сыновья Дану одолели их. Сначала Нарака намеревался поднести эти серьги самой Дану, но советники отговорили — конечно, праматерь асуров видит в своей небесной сестре соперницу, однако вряд ли будет довольна таким подарком.

К тому же расстаться с этими каплями живого света Нарака был не в силах. Он нанизал их на шнурок и повесил себе на шею, поверх царского ожерелья.

— Внимание и повиновение! Наракасура, царь Праджьотиша, покоритель Трех Миров!

Нарака стремительно прошагал через залу царского собрания к своему трону, сел, уперев руку в колено.

По знаку главного министра со своего места поднялся Мура, сенапати[11] царского войска.

— О царь, — начал он. — Дозорные донесли, что на твое царство движется с войском Васудева Кришна. Он разбил свой лагерь, перейдя реку.

— А большое ли  у него войско?

— Едва ли больше одной анихини[12], о царь, — глаза Муры хитро заблестели.

— Плохо думает о моем царстве этот пастух! — захохотал Нарака. — С десятой частью войска думает одолеть меня?

— О царь, позволь сказать, — поднялся главный министр Даршит. Он был не асуром, а человеком, но Нарака ценил его за ум и проницательность.

— Говори.

— Быть может, Васудева Кришна желает не одолеть тебя на поле битвы, а добиться иной цели? Во всех его деяниях обычно есть скрытый смысл.

— Какой же смысл на этот раз?

Министр поскучнел.

— Пока не знаю, о царь. Вышлешь ли ты к нему посланников перед боем?

— Разве что ради твоих лазутчиков, — фыркнул Нарака. — Много чести этому пастуху.

Министр поклонился, сложив руки:

— Так я назначу посланников?

— Назначай. Пусть отправляются немедленно. Мура! Шанкар! Собирайте войско.

Нарака усмехнулся и погладил пальцами серьги Адити, приносящие удачу.

— Мы его разобьем, царь, не сомневайся!

Мура лихо опрокинул чашу вина себе в глотку. Он был уже изрядно пьян и снова и снова требовал, чтобы служанка наполняла его чашу. Нарака почти не пил, золотистая жидкость в его чаше убыла едва ли наполовину. Он сидел, уперев локоть в колено, подперев рукой голову, и смотрел на танцовщиц. Музыканты в цветных тюрбанах играли медленную, чувственную мелодию, и смуглые тела, едва прикрытые тонкими тканями, сладостно изгибались в танце. Одинаково накрашенные глаза и губы делали танцовщиц похожими, как близнецы. Нарака сделал знак той, что вела в танце. Девушка подошла, покачивая бедрами. Ее браслеты и ожерелье с подвесками издавали нежный, едва слышный перезвон.

Нарака усадил ее рядом с собой, подал чашу. Она взяла обеими руками, отхлебнула глоток.

— Пей! — воскликнул Мура. — Царь угощает тебя, женщина, так что пей и веселись! Эй, ты, вот ты, да, в голубой юбке! Поди сюда. Садись, — он похлопал ладонью по подушкам сбоку.

Танцовщица в голубой юбке подошла и села, трепеща, как загнанная лань.

— Пойдем, — тихо сказал Нарака своей.

Тяжелая дверь захлопнулась сама, и танцовщица испуганно обернулась.