Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [37]

Что ему действительно нужно, и как можно скорее, так это, конечно же, документы на выезд, сказал отец, который из-за тифа, который у нас вдруг разразился и от которого был уже один летальный исход, теперь вечно ходит уставший, потому что ему спать не дают. И мама тоже часто зевает, но она хотя бы после обеда может прилечь, но не чтобы спать, а чтобы полчасика подумать, говорит она. И супруги Хирш теперь наконец-то ушли, и мы разговаривали без чужих ушей. Да, веселенькая жизнь начинается, сказал нам отец. Один только господин Вейльхенфельд забыл уехать, но теперь и он решился. Я к нему второй раз уже ходил, принес ему рецепт от отца, но отец и сам не знал, поможет ли это. Там в коридоре чемоданы стояли и в кабинете тоже.

Перепрыгивай, просто перепрыгивай через них, мой мальчик, крикнул мне господин Вейльхенфельд, который стоял перед своими полками и собирался упаковывать книги. Только не знал какие.

Я вам рецепт принес, вот, сказал я и протянул ему бумажку.

Хорошо, положи его вот сюда, ответил господин Вейльхенфельд, как будто ему лекарство и не нужно было вовсе, и показал на огромный срединный стол, на котором под кипами книг лежали другие какие-то бумаги.

Так что же берут с собой и что лучше оставить, бормотал господин Вейльхенфельд и все снимал книги с полок.

Все вы, наверное, не сможете взять, спросил я.

Нет, все мне не унести.

Тогда возьмите как раз те, которые вам нужны.

Но, мальчик мой, воскликнул господин Вейльхенфельд, как раз все-то они мне и нужны. Потому что во всех книгах он чего-нибудь подчеркивал, что было нужно для его трудов, которые он скорее всего писал без остановки, чтобы ни одна мысль не пропала, не потерялась. Так что же мне делать, спросил он меня, но я тоже не знал. Мы долго стояли перед полками рядышком и думали, что бы господину Вейльхенфельду такое сделать, чтобы все подчеркнутое не пропало, но ни до чего так и не додумались.

Вы возьмите с собой хотя бы вот это, сказал я и показал на фотографию с квартетом, чтобы он и за границей мог увидеть, каким он был когда-то и какими были его друзья, но он покачал головой.

Мне, конечно же, хотелось бы ее забрать, но я ее забуду.

А вы ее положите в чемодан, тогда не забудете.

Нет, сказал господин Вейльхенфельд, в чемодан положить я ее не смогу.

А почему не сможете?

Потому что я еще не уверен, действительно ли я уеду.

Значит, вы остаетесь?

Нет, вдруг закричал господин Вейльхенфельд совсем громко, прочь, прочь отсюда.

И от своих полок посмотрел — и я тоже посмотрел — через эркерное окно, на которое падали крупные капли дождя, на наш город, который в такие вот дождливые дни выглядит очень печальным. Но и без дождя город наш был для него городом печали и западнёй, говорил господин Вейльхенфельд.

А почему он для него западня, спросил я маму, которая как раз принималась за глажку.

Ах, это постепенно, шаг за шагом так сложилось, ответила мама и рассказала нам про господина Вейльхенфельда все, что сама знала. Ему придется свою последнюю книгу писать не у нас, а в Швейцарии, где он после долгих поисков в музыкальных кругах, как говорят, обнаружил свою внучатую племянницу, которая о нем позаботится. Теперь он долго здесь не задержится, закричал отец, как будто он сам только что об этом узнал, через широко открытую дверь кабинета для пациентов, и слышно было, как он это сказал, что он считает это самым лучшим решением. Конечно же, для города это было бы утратой, потерять такого философа, как господин Вейльхенфельд, случайно заброшенного сюда судьбой, но так мало людей заметят эту потерю, что невольно задаешься вопросом, потеря ли это вообще. Господин Вейльхенфельд только выиграл бы, переселившись в Швейцарию. Потому что, хотя философу и необходимо уйти от мира, чтобы погрузиться в свою работу, но он должен быть свободным в своем выборе и выходить к почтовому ящику, когда хочет, не опасаясь, что ему тут же изуродуют голову, говорит мама, стоя у гладильной доски. А отец стоит перед шкафчиком с лекарствами, и пересчитывает коробочки и пузыречки, и говорит, что ему никак не удается уяснить себе мой интерес к такому человеку, как господин Вейльхенфельд, а интерес этот нам может обернуться большими неприятностями. Потому что ведь нет ничего ни наследственного, ни родственного, ни общих интересов или привычек, ни в возрасте, ни в образовании, нет вообще ничего, что меня бы с ним связывало. И называет, хотя ведь он сам когда-то пригласил господина Вейльхенфельда к нам ужинать, мой интерес к нему болезненным, но болезни не называет, он ее еще ищет. И, все еще в кабинете, перед шкафом, отец приходит к выводу, что господин Вейльхенфельд потому так интересен для меня, что все, что мне говорится о мире и о человеке, все эти жалкие остатки христианского воспитания, кричит он, становятся скверной, соприкоснувшись с личностью господина Вейльхенфельда. Судьба его, одного этого человека, превращает все, чему мы учим ребенка, в неслыханную ложь, кричит отец из своего кабинета маме, которая все еще, а может, уже снова гладит, но и нам тоже — мы под подоконником притаились — отца слышно. Он же развитой мальчик, и такие противоречия, конечно же, вызывают его интерес. И, помолчав, потому что он все еще недоволен этим своим объяснением: Сегодня ночью я не мог заснуть, и причины его поведения мне были яснее, но потом я все-таки заснул, а теперь никак не могу вспомнить.