Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [39]
Тогда он надел свежую белую сорочку и свой черный праздничный костюм с двумя пуговицами, пристегнул жесткий стоячий воротничок, который не пришивается к сорочке, а держится на пуговицах, повязал галстук, и, вероятно, еще восьми не было, когда он вышел из дому, держа под мышкой складной стульчик, который ему лучше было бы дома оставить, рассказывает отец, который после пудинга в ожидании кофе сел в качалку перед домом, потому что погода хорошая и потому что его ненастоящая нога снова болит, он ее вытянул. Фу, а мух-то, мух-то сколько! Без шляпы, хотя дождь начинается, господин Вейльхенфельд, слегка наклонившись против ветра, доходит до парикмахерской Хелльманна, где дождевая вода разделяется. Из одного желоба она течет вниз с горки, а из правого — в канаву. Здесь он сходит с асфальтированной улицы и проходит за домами через райхманновский луг. Он даже делает крюк через Викингергассе, чтоб только не попадаться людям на глаза. Но это не помогает, его все равно увидели. Фрау Худалик, которая недавно к нам из Богемии переселилась, его видит, потом еще господин Маурер, он как раз у окна бреется, ну, там еще братья Лимберги, которым все равно надо иногда посматривать на улицу, потому что у них там авто стоит, одним словом, все в этом районе барачном, где все кашляют и даже случаи чахотки бывают, его видят, рассказывает отец, прихлебывая свой кофе. Господин Маурер даже высовывается из окна и кричит: Эй! Это у вас откуда?
Вы меня имеете в виду, спрашивает господин Вейльхенфельд и приостанавливается.
Да-да, вас, кричит господин Маурер. Это что, здесь где-нибудь лежало?
Вовсе нет, он мой, отвечает господин Вейльхенфельд и приподнимает свой стульчик.
Ну ладно, коли он ваш, тогда проходите, кричит господин Маурер и машет ему, чтобы проходил.
Если бы он тогда пошел обычной дорогой по Хелененштрассе, на этот его складной стульчик меньше бы обратили внимания. Потому что, конечно же, чего ему в это время искать со стульчиком на окраине нашего городка. А походка-то, боже мой, походка! Наверное, она появилась у него в его садике, потому что там ведь места совершенно нет и он вынужден топтаться взад-вперед вокруг этих подпорок фасольных, что вконец испортило его походку, это как-то раз мама говорила. От страха вызвать недовольство — ведь он и предположить не может, с какой стороны оно на него обрушится, — за последнее время появилось в нем что-то такое крадущееся, скрытное и, особенно когда он без шляпы, что-то опасливое, что, конечно же, вызывает у людей недоверие, говорит она. Поэтому вполне естествен вопрос, что это у нас ищет человек с такой походкой. Все это — из-за его нездоровой жизни и бессонных ночей, сутулая спина, бледность, потому что на солнце не бывает, к тому же слабые глаза, легкие, сердце и все прочее, что накапливается от противоестественности такой жизни ученого, говорит отец, который по своей профессии, слава богу, гораздо больше бывает на свежем воздухе и общается с людьми. Из-за такой своей походки господин Вейльхенфельд, разумеется, обратил на себя внимание людей, которые ждали перед ратушей. Что может сказать человек, когда он, с отчаяньем в сердце и складным стулом под мышкой, ранним утром перед ратушей видит людей, а среди них наверняка и тех, кто избивал его этим летом? Сказать: Прекрасный денек сегодня? Пожелать им доброго утра? Во всяком случае, господин Вейльхенфельд, не говоря ничего, не подходит к ним, а останавливается на безопасном расстоянии, в трех-четырех метрах, у стены ратуши, к которой он потом и прислоняется, потому что я решительно возражал против этого многочасового стояния безо всякой опоры, рассказывает отец маме и нам. Когда дверь ратуши открывают, он всех их пропускает вперед и заходит последним, взбирается на этаж выездных документов и становится в очередь перед дверью паспортного стола. Раскладывает свой стульчик, потому что начинаются часы ожидания, садится на него, в то время как другим, которые не принесли с собой ничего, приходится стоять. Они поглядывают на него сверху вниз с неодобрением, но поначалу ничего не говорят. Потому что он, наверное, самый старый среди них, да и дряхлый очень, на лестнице у него коленки дрожали, и пока взобрался по ней, совсем запыхался. Но потом, видимо, кто-то все же нажаловался на него в паспортном столе, потому что вдруг оттуда выходит должностное лицо, господин Зайферт, занимает перед ним позицию, да, говорит отец, именно так теперь говорят, и спрашивает его, что это должно значить. (Почему это он один сидит, а все вокруг должны стоять.) Господин Вейльхенфельд так испугался тона, каким был задан этот вопрос, что он самого вопроса сначала не понял. Тут господин Зайферт говорит, что разве он не видит, что сидит здесь прямо на самом проходе и мешает приему посетителей? А когда господин Вейльхенфельд отодвигается вместе со стулом к стене, господин Зайферт машет на него руками и кричит: Сюда тоже нельзя, тут вы мне всю стену расцарапаете. И просто-напросто отбирает у него стул, уносит в свою комнату, а господину Вейльхенфельду, когда он пойдет домой, можно будет потом его забрать. Так что ему, после того как он до самого обеда отстоял и совершенно напрасно прождал, не скажут ли ему что-нибудь про его акты, приходится еще, уходя, просить отдать ему стул и тащить через райхманновский луг обратно домой, рассказывает отец, которому все равно жалко господина Вейльхенфельда, хотя он меня больше не пускает к нему рисовать.
