Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [36]
Мама снова заболела, но желчь тут была уже ни при чем, а болезнь эта идет от головы, ведь она так нервничает, говорит отец. И надо было ходить в ее комнату и там еще специально топить, потому что зима, которая как-то вдруг настала, была такая лютая, что замерзшие птицы падали с деревьев, как черные яблоки. И тогда мы снова его увидели вблизи. После обеда как-то, в драповом пальто, с шарфом, в перчатках он стоял на солнышке недалеко от Фонарщика, но днем там не опасно. Его еще меньше стало. Даже в детский гроб, пожалуй, положить можно, говорил нам отец. И волосы мы его теперь тоже увидели, потому что, как будто он ими гордился, он даже шляпу не надевал, чтобы каждый их видел, а мы все ходили в толстых шерстяных шапках со всякими цветными помпонами. С волосами у господина Вейльхенфельда дело, правда, было совсем скверно. Он с ними выглядел как будто хулиган, действительно страшно. Мы остановились, и я ему подморгнул. Тогда и господин Вейльхенфельд тоже остановился, оглянулся по сторонам, и тоже подморгнул, и сказал: Дышать мне трудно, знаете ли. Потому что хожу я немножко быстрее, чем мне можно.
Мы сказали здравствуйте.
И к тому же, сказал господин Вейльхенфельд, мне хочется скорее вернуться домой. А потом он спросил, как у нас дела.
Хорошо, сказал я, а у вас?
Разумеется, тоже хорошо, сказал он и усмехнулся.
Потом он спросил, делаю ли я успехи в рисовании и правильно ли я держу карандаш.
Ну, сказал я, держать-то я его держу нормально, а вот успехов совершенно никаких нет.
Не хватает смелости?
Наверное. А вы, вы еще рисуете, спросил я, потому что мне ничего больше в голову не пришло.
Нет, ответил он, я больше не рисую.
А почему?
Но этого он мне не сказал. Вместо этого он прислонился спиной к стене дома, все время оглядываясь, и сказал, что надеется, что нас никто не увидит.
Так ведь нет никого.
Надеюсь, ты прав, ответил он. Вам никто не говорил разве, что нельзя останавливаться, если вы меня увидите на улице?
Да нет, сказал я, говорили.
И что же?
Да ну, сказал я, ведь ничего страшного не будет, если мы постоим немножко.
И разговаривать со мной вам тоже нельзя, это тоже запрещено. Лучше ступайте дальше и забудьте, кого вы видели, сказал он, чтобы нас прогнать.
А кого мы видели, спросила сестра.
Но ведь мы вас и не видели совсем, сказал я.
Тут господин Вейльхенфельд рассмеялся и снова нам подмигнул, но сразу опять стал серьезный, подошел еще поближе и прошептал мне на ухо: На свете нет ничего, что имело бы смысл зарисовать. Мир, такой, какой он есть, вообще недостоин того, чтобы быть запечатленным. И покачал своей выстриженной и, видимо, совершенно замерзшей головой, я это понял, как только на его уши посмотрел. А потом он еще ближе придвинулся и сказал: Я возвратился издалека, даже если это по мне и не видно, из бездонной адовой бездны. Мои скитания идут сквозь тысячелетия, но уже скоро им наступит конец. Я уйду из жизни и стану частью памяти Природы. А потом, потому что вдали показалась какая-то женщина на велосипеде, господин Вейльхенфельд быстро еще поблагодарил меня за маленькие шедевры, которые я как-то опустил в его почтовый ящик, не сказал, правда, узнал ли он наш город в нарисованных домах, не сказал ничего и про до встречи или до свидания, но пожелал нам и нашим родителям всего доброго, и было понятно, что разговор заканчивается. И ушел осторожными старческими шажками, потому что не везде тротуары успели очистить от снега и льда, только бы опять не упасть, а то снова себе все разобью, бормотал он уже себе под нос, уходя от нас туда, к ратуше.
