Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [23]

Господину Вейльхенфельду уже за шестьдесят, здоровьем он отнюдь не блещет, да и сердце никудышное, говорит отец после того, как однажды утром в понедельник осмотрел его у него дома на Хайденштрассе и прописал маленькие беленькие таблетки, только они, наверное, вряд ли ему помогут. Тем более что…

Что, спрашиваю я.

Он должен весить как минимум килограмм шестьдесят, а он и до пятидесяти не дотягивает и даже продолжает худеть. Это великий ум, а вот тело его усыхает и скоро исчезнет совсем, и тогда его забудут.

Ну, спрашиваю я его, а что — тем более?

Отец вздыхает.

Чтобы нам снова не выбили стекла, мама опустила все жалюзи и слегла в постель, потому что у нее был нервный срыв, и теперь снова началась колика, и она даже есть ничего не может. Отец все время достает свои шприцы и бегает к ней наверх, а в нашей кухне теперь орудует тетя Ильза и на всех готовит. Мы тремся возле тети Ильзы, но про окна нам надо помалкивать, потому что она разнесет это по всему городу, что лишь ухудшит дело, говорит отец.

А можно ей рассказать про то, что у нас господин Вейльхенфельд был в гостях, спрашиваем мы.

Нет, тоже нельзя, говорит отец, ни в коем случае. Он снова бежит со шприцем в мамину комнату, откуда слышится ее стон, а тетя Ильза кричит из кухни, что ужин готов. После ужина, о котором мама даже и слышать не хочет, мы с сестрой идем в город, чтобы посмотреть на господина Вейльхенфельда хоть через окошко его квартиры, как он там. Но самого господина Вейльхенфельда мы не увидели, хотя у него свет горит. А когда уже собирались домой возвращаться, заметили его тень на стене. Впрочем, кроме тени, и сам господин Вейльхенфельд тоже дома, потому что слышно, как он покашливает. Сидит небось над своими книгами, а может, задремал или же придумывает что-нибудь из головы, какую-нибудь новую идею. Наверное, при этом он совсем склоняется к столу, чтобы, как только идея появится, не потерять ее, а сразу записать в книгу. А когда мы потом уже пришли домой, сестру уложили спать и она, наверное, уже заснула, а тетя Ильза убрала на кухне или, по крайней мере, сказала, что убрала, и мы с отцом остались одни, я его спрашиваю, был ли он сегодня у господина Вейльхенфельда, а он отвечает: Был, был.

И что он?

Поговорили, но только не про хулиганов, а про его сердце, которое дает сбои, отец вполне отчетливо их слышит. Зашла речь и обо мне тоже, видно, я понравился господину Вейльхенфельду, он даже назвал меня смышленым мальчиком.

А что он еще говорил, спрашиваю я.

Ну, еще он спросил отца, правда ли, что я люблю рисовать. Если да, то он мог бы давать мне уроки рисования, скажем, раз в неделю.

Разве он умеет рисовать?

Если берется учить, значит, умеет, говорит отец. И потом покупает мне, потихоньку, чтобы сестра не видела, потому что она сразу разнылась бы, что хочет точно такую же, коробку цветных карандашей и пачку белой бумаги, и я в тот же день, то есть во вторник после обеда, с чисто вымытыми руками иду через рыночную площадь к господину Вейльхенфельду на урок рисования.

Господин Вейльхенфельд, говорит отец, может целыми днями сидеть над книгой, вслушиваясь через нее в далекое прошлое, отделенное от нас многими веками и тысячелетиями. Так сидит он за столом в своей комнате, подперев лоб рукой, обводит прищуренным взглядом стены, покачивается вперед-назад, потом закрывает глаза и вдруг слышит, только не ушами, а внутренним слухом, слышит голоса прошлого, целый хор голосов прошлого, и тогда сам он начинает безмолвно взывать к ним со своего кресла, его беззвучный зов с мягким саксонским акцентом вырывается из комнаты в коридор и в открытое окно спальни, проносится над яблонями, над садом, надо всем нашим городом и улетает в иные края, в иные времена. Вот так можно себе это представить, говорит мне отец. Слышат ли господина Вейльхенфельда или нет, сейчас этого никто не знает, еще не настало его время, но отцу кажется, что зов его не будет услышан и звучит он напрасно. Господина Вейльхенфельда донимает бессонница, и засыпает он лишь тогда, когда голоса ему слышатся особенно явственно, он и во сне продолжает внимать им. Они раздаются для него со всех сторон, говорит отец, который как-то раз, зайдя к нему, застал его именно в тот момент — слушания, и потом, стоя у окна с сигарой, называет его Великим Слушающим.

Он вышел мне навстречу по коридору и протянул руку. На нем был праздничный костюм, в котором он приходил к нам в тот раз, когда не смог допить кофе.

Значит, ты нашел мое логово, спросил он.

Ага, ответил я, ведь вас на стене видно через окно.

С улицы видно, насторожился господин Вейльхенфельд и слегка побледнел.

Да, сказал я, видно вашу тень.

Стало быть, ты узнал мое логово по моей тени, спросил господин Вейльхенфельд, который даже и не догадывался, что снизу его тень видно.

Да.

Тогда господин Вейльхенфельд сказал, что вообще-то тень философа — это его книги и, вероятно, мне хочется взглянуть на них.

Или, может быть, нет, спросил господин Вейльхенфельд.

Да, это было бы интересно, сказал я.

Если не считать отца, господина Магириуса и женщины, которая ходила сюда прибирать, я был первый, кому он позволил было войти в его квартиру и