Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [24]
Когда я только вошел в квартиру, мне показалось, что я сейчас задохнусь от духоты. Но потом я привык и стал думать, что у господина Вейльхенфельда просто слишком жарко.
Я снял курточку, повесил ее на крючок, а он взял меня за руку и повел в свою рабочую комнату, которую называл кабинетом.
Дверь туда называлась дверью в кабинет, а окна — окнами кабинета. Потом я прошел в самый угол эркера, который, оказывается, выдавался прямо на середину улицы, я его ни разу не видел изнутри и только представлял себе, стоя на тротуаре. Тут стояли два полированных стола, в эркере и посередине кабинета. На том, который посередке, лежали книги, некоторые были раскрыты, а стол в углу, в эркере, был пустой. Сперва господин Вейльхенфельд подвел меня к тому, что стоял посередине.
Вот за этим столом, если тебя это интересует, я написал кое-какие из своих книг, сказал он и погладил столешницу ладонью.
Вот как, сказал я.
Да, сказал господин Вейльхенфельд, только это было давно. Не все, конечно, книги, и не самые главные, те создавались за другими столами и в других комнатах, когда моя жена еще была жива, а у меня еще доставало смелости на то, чтобы их писать. Но те столы и те комнаты остались в далеком прошлом, может быть, их уже и совсем нет. А может, там теперь живут другие, совершенно незнакомые мне люди, которые меня тоже не знают. Порою мне даже кажется, что я вообще никогда не бывал в тех комнатах.
Что вы, сказал я, о вас наверняка еще помнят.
Но кто же, точнее, что может обо мне еще помнить, спросил господин Вейльхенфельд. Стены? Пол? Двери?
Нет, двери, наверное, не помнят, скорее стены, сказал я и постучал по стене кабинета.
Из-за множества книг тут было тесно, точь-в-точь как это мне представлялось, когда я глядел сюда с улицы, нет, наверное, еще теснее. И пахло тут так же, как я это раньше воображал. Похоже, когда господин Вейльхенфельд пишет, он дышит как-то особенно глубоко, ему бы надо комнату проветривать почаще. В углу стоял горшок с каким-то вьющимся растением, которое уже совсем завяло, и его давно нужно было выбросить, но этого господин Вейльхенфельд скорее всего просто не замечал. А может, потому что к нему никто не ходил и он всегда был тут совсем один, ему все равно стало, что в кабинете у него не прибрано, или он просто не знал, куда ему выбросить этот цветок. На полу здесь лежал ковер. У стены стояла кушетка.
Значит, отец тебе все-таки разрешил ходить ко мне, сказал господин Вейльхенфельд. Признаться, это меня удивляет.
Почему, спросил я.
Ну, все-таки, ответил господин Вейльхенфельд. Он принес из соседней комнаты два обитых кожей стула и разрешил мне выбрать который получше. Только садись прямо на сиденье, а не на краешек, не то, чего доброго, стул сломаешь, сказал господин Вейльхенфельд. Ты ведь не боишься меня, старика?
Что вы, сказал я, вы ведь вовсе не старик.
А кто же?
Ну, просто в самом расцвете лет.
Ты действительно так думаешь или где-нибудь вычитал?
Правда, я так думаю.
У него дрожали руки, когда он положил на эркерный стол папку с рисунками, но он ничего не уронил, пока что. Я открыл новую коробку с цветными карандашами, положил на стол рисовальную бумагу, а господин Вейльхенфельд рассказывал, как много народу тряслось в холодном поту от страха, сидя на этих стульях, потому что стулья эти стояли в экзаменационных залах.
Я всегда был требователен к своим студентам, и они меня уважали, хотя, вероятно, сейчас по мне этого и не скажешь, произнес господин Вейльхенфельд и развел руками. Значит, ошибка была все-таки не здесь, и он показал на себя.
Какая ошибка, спросил я.
Видишь ли, я часто задавался вопросом, не сам ли я виноват во всем этом, сказал он.
В чем?
Ты, может быть, подумал, что я только и делал, что размахивал указкой, вдалбливая в головы студентов свои философские идеи, но это вовсе не так, сказал господин Вейльхенфельд. Нет, я всегда говорил себе, что учение должно приносить радость. Ты слыхал об этом?
Нет.
Ну вот, зато теперь услышал, сказал господин Вейльхенфельд.
Потом он открыл папку с рисунками и акварелями, это были работы, сделанные им на каникулах, меня он усадил справа от себя и велел внимательно осмотреть каждую работу, чтобы сказать потом, почему они мне нравятся, или не нравятся, или так себе. Как я вижу, рассказывал он, в основном тут собраны пейзажи, рисунки с деревьями, холмами, крепостными воротами, живописными руинами, городскими улочками, но есть еще и несколько портретов, это лица людей, которых я когда-то, когда был еще молодым, увидел и зарисовал.
Я стал говорить ему, что мне нравилось, а что нет, но почему так, объяснить не смог.
Н-да, сказал господин Вейльхенфельд, искусству аргументации нам с тобой придется еще подучиться. Между книжными полками и в простенках между окон у господина Вейльхенфельда тоже висели рисунки и картины, нарисованы они были давно и поэтому совсем пожелтели, а на некоторых были даже пятна от сырости. У каждого рисунка есть своя история, сказал господин Вейльхенфельд, как, разумеется, и у каждой книги. Если бы ты знал, в какой последовательности все это было нарисовано, ты бы наверняка сказал, что лучше всего мне удавалось то, что я делал в самом начале. Здесь все дело в смелости, а когда ты только начинаешь, ее еще много. А чем старше становишься, тем меньше у тебя смелости и тем меньше удач. Вот, например, сказал он и пододвинул мне совсем безобразный рисунок, где изуродованный, разодранный человек на фоне какого-то пустынного ландшафта прижимал к груди изможденного, почти прозрачного ребенка, как будто хотел задушить его.
