Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [25]

Да, действительно ужасно, сказал я, а когда вы это нарисовали?

На прошлой неделе, ответил господин Вейльхенфельд и показал на стол, который посередине, вот здесь, за этим столом, рисовал, правда, ночью. И быстро спрятал рисунок куда-то.

Дело, наверное, в том, что у вас смелости больше нет?

Разумеется, ответил он.

На рассвете, когда господин Вейльхенфельд, чтобы как-то размяться, выходит в сад, трава, на которую он ступает, покрыта росой; брюки сидят на нем плохо, висят мешком; как и всегда в этот час, сердце его колотится быстро-быстро, глаза красные и слезятся; небо еще совсем низкое, и оно давит ему на голову и все никак не может решиться, в какой цвет окраситься. Увидев под этим небом свой сад, господин Вейльхенфельд прищуривается и напрягает память, постепенно как бы расставляя все на свои места, наводит в нем прежний порядок. И потом принимается ходить вокруг подпорок для фасоли. Вот почему у господина Вейльхенфельда, когда он возвращается к письменному столу, ботинки такие мокрые. В городе его прозвали Цветиком[3], а его дом называют цветником, про его походку говорят, что его ветром колышет, а когда он проходит мимо, люди морщат нос: фу, какой аромат, и все в таком роде. Однажды он сказал: Головы людей, и наших современников в особенности, можно засорить чем угодно, самым опасным вздором. Но пройдет какое-то время, и все эти плевелы заглохнут сами собой, как всегда бывает в природе. Когда я приходил к нему на урок, он надевал маленькую плоскую шапочку, словно хотел уберечь голову то ли от солнца, то ли от сквозняка, то ли от моих взглядов, и, положив руки на стол, говорил: Что ж, приступим. И начинал урок. С самых азов, ибо только так можно чему-нибудь научиться, приговаривал он и объяснял мне, как пользоваться карандашами, мелками и перьями, рассказывал о взаимосвязи между замыслом и его исполнением. Объясняя, он успокаивался, говорил все увереннее и снова вспоминал много слов, которые считал для себя потерянными. Постепенно господин Вейльхенфельд привык ко мне, а я привык к нему. Под конец урока, когда я уже начинал позевывать, он приносил из кухни подносик с печеньем и ставил передо мной, но печенья я не трогал, потому что оно, наверное, давно у него стояло и уже подпортилось.

Должно быть, господин Вейльхенфельд нарочно задвинул один стол в угол эркера, потому что там окна с трех сторон и поэтому света больше. Зрение у него стало совсем слабое. И к тому же стоило ему лишь поднять глаза от книги — и полгорода перед ним как на ладони. Ведь очень редко бывает, чтобы человек видел город вот так, сверху, когда можно заглянуть чуть ли не в каждый двор. Многое, что видно из его эркера, я хотел бы нарисовать, если бы умел. Господин Вейльхенфельд не только рисовал за эркерным столом, но и писал за ним. Написанное он клал на середину стола, чтобы сразу, как только входишь в кабинет, было видно, сколько появилось готовых страниц. Когда он писал, то оставался как бы наедине с самим собой и в то же время он был вместе с другими. И видел тех, кто жил рядом и с готовностью прогнал бы его — от страха, говорил отец, они боялись господина Вейльхенфельда! — как они ходят туда-сюда, вверх и вниз по Хайденштрассе, одни с покрытыми головами, другие просто так. Он видел, как у забора Хёлеров собиралась кучка людей, как они о чем-то переговаривались, поглядывая на его окна, на него, и смеялись или сплевывали на землю. В своем эркере он мог бы, как все философы, воображать себе, будто стоит или, если угодно, сидит над ними, смотрит на них сверху вниз, видит и оценивает все их действия. Но господин Вейльхенфельд вовсе не таков, говорит отец, ведь он знает, что философ не стоит над человеком, философ отстаивает человека.

Эти жуткие слухи, что ходят по городу, и есть наша действительность, говорит отец маме, когда я им рассказываю, что услышал в молочной лавке от фрау Шелленбаум. Она говорит, что у нас в ратуше есть такой подвал, куда людей сажают, чтобы изолировать их от общества, и там их бьют. Ночами, когда ей не спится, она иногда слышит крики. Тогда она встает, открывает окно, смотрит вниз, но ничего там не видит, только крики слышно.

Просто так у нас никого не сажают, говорит ей фрау Юбельайс и наливает молоко в кувшин.

Что ж, говорит фрау Шелленбаум, может, я и ошибаюсь, наверное, мне это просто показалось.

Такое даже и казаться не должно, ужасы какие, говорит фрау Юбельайс, а фрау Шелленбаум говорит: Вот именно! — и мы говорим до свидания, берем свои кувшины и уходим.

Из-за мебели, книг и множества всяких инструментов господин Вейльхенфельд, не будь он таким тонким, совсем не смог бы ходить по своему кабинету, а так он мог, хотя и не очень. На одном кресле лежала скрипка, его он осторожно обходил. Там и сям на полу лежали ноты, на которые он наступал. Как сегодня, когда ему в туалет нужно было. Наверное, и комод тоже был битком набит нотами, они даже из ящиков свешивались. Все эти ноты господин Вейльхенфельд, как он как-то между прочим заметил, раньше знал наизусть, но то были другие времена. Тогда не только голова его, но и весь он был полон музыкой, ему можно было. Это когда он еще в Лейпциге учился и жил на Гриммшештрассе, прямо над магазином музыкальных инструментов. Даже адрес его и тот музыкальный был, а сам он, окрыленный, ходил по широким лейпцигским улицам, нет, летал над ними. И раз в неделю музицировал с тремя своими друзьями, которые сейчас все умерли или почти что умерли, чаще всего собирались у него, потому что у него была самая большая комната и хозяева были снисходительны. Ночи напролет они играли на своих инструментах, переходя от одного композитора к другому, и ни у кого, даже после полуночи, сна ни в одном глазу. Господин Вейльхенфельд подвел меня, потому что на сегодня я рисовал уже достаточно, к полке, где была прикноплена старая фотография, а на ней было четверо молодых людей, которые сидели со смычками и инструментами на коленях и смотрели в аппарат. Они хоть и улыбались, но от всей этой музыки, наверное, выглядели утомленными, даже напуганными.