Аллея длиною в жизнь - [2]

— Послушай, я хотел тебе давно сказать, — его голос нехотя плывет к ней, как сквозь толщу морской воды. Она встряхивает головой. Вздергивает вверх округлый подбородок.

— Не нужно. Я все вижу. Женщины твоего любимого Древнего Рима тоже были рыжеволосыми… И белокожими. — Все еще улыбаясь, и прямо, не согнув спины, она наклоняется к порогу: подобрать листок из альбома. На самом же деле ей хочется упасть на пол, кататься по нему, кричать, зажмурив глаза и заткнув пальцами уши. Кричать от боли. Кричать, не останавливаясь. Но она продолжает спокойно:

— Правда, это были не плебейки. Патрицианки.

И тут же отчетливо видит внутренним, боковым зрением, как вспыхивают от ярости, суживаются, холодеют до льда темно-ореховые, обычно теплые, словно вино, зрачки его глаз. Он напряжен. Словно готовится к прыжку. Уловив эту внезапно вспыхнувшую искру ярости, она поспешно разжимает костяшки пальцев, стиснутые до боли.

И, резко повернувшись на каблуках, идет к дверям. Сквозняк раздувает полы ее плаща, как серый, тугой парус… Она летит по ступеням лестницы вниз, через две-три ступени. Не оборачиваясь. Скорее прочь, скорее!

* * *

Солнечный свет ярок и ослепителен, но через несколько секунд или — вечность? — синева неба растворяется в сером одеяле туч. Начинается дождь. Он плачет вместо нее редким, холодным, прозрачным жемчугом капель. Желтые листья, нарядными фонариками проглядывающие сквозь темную еще, совсем не осеннюю, зелень крон, отряхиваются нервно, длинными, тягучими бисеринками воды, и плавно ложатся в блестящие следы дождя. Тонут в них… Словно маленькие кораблики, огоньки, ладошки, парашютики. На какие-то доли секунды, выплывая из пустоты огнедышащей, давящей ее боли, она замечает, что привычно подбирает синонимы к словам, из которых обычно складывались первые строки ее стихов.

Странная, смешная детская слабость! Мгновенно, словно вспышкой, озаряется ее память видением маленькой большеглазой девочки в капроновых оранжевых бантах, кончиком лакированного сандалика пробующей глубину дождевого озера во дворе. На миг она забывает о тоске, сжимающей ее душу тисками холода, и повторяет тот, давний жест маленькой озорницы, согревая лицо тихой улыбкой. Мочит в крапинке дождевой слезы кончик «взрослой» лакированной туфельки. И смеется, смеется…Но, внезапно, ощутив, что продрогла, поднимает выше ворот плаща, прячет в рукава тонкие пальцы рук и, словно взъерошенный воробей, присаживается на одну из скамеек вдоль длинной дубовой аллеи. Скамейка чудом не намокла: желто-зеленая пышная крона дуба трепетно охраняет ее от бисера, сыплющегося с Небес…

Подставив ладонь, она ловит одну каплю, озорно просочившуюся сквозь пышный шатер листвы. Ей внезапно думается — резко, до горечи, — что капля также одинока, как и она! И даже миллионы капель, падающих рядом с нею, капель-сестер, не сольются вместе, в единое целое. Каждая из них, миллионов, сотен миллионов бисеринок, одинока по своей сути. … Как и она, сидящая здесь, на этой скамейке. Ее жизнь раскололась надвое всего несколько часов назад. Она стала миром, полным одиночества. А, впрочем, может быть, она всегда им и была? И наполненность жизни, которую она всегда ощущала прежде, держа за руку Любимого, была на самом то деле всего лишь — колеблющимся миражом? Мысль это, ярко, нервно вспыхнувшая в мозгу, столь ошеломила ее, что она в ужасе прижала ладони к горлу. Ей показалось, что дыхания — не хватает. Что сердце перестало биться, что она уже умерла и плывет легким семенем одуванчика в звенящей пустоте. Над серой пеленой Вечности, наполненной редкими холодными каплями. Слезами дождя.

* * *

… Потом целую длинную, нудную неделю она тщетно пытается выветрить тонкий аромат пыли и ветоши из квартиры, спешно оставленной неряшливым жильцом-студентом: освежает зеркала, моет посуду, натирает слегка потемневший и скрипучий паркет, перебирала бумаги в шкафах, переставляла на полках книги. Иногда из томиков с пожелтевшими страницами выскальзывают засушенные листики, поблекшие цветы. Не долетев до пола, они рассыпаются в хрупкую серо-зеленую пыльцу, хранившую какой то странный аромат — не то луга, не то лета… Но какого лета? Лета этого года или — минувшего? Или вообще — пролетевшего век-два назад? Она не знает. Она так мало знает о сестре бабушки, оставившей ей два года назад свою квартиру, наполненную старинными хрупкими статуэтками, зеркалами, вазами и книгами в наследство! Полина Аркадьевна — веселая, кареглазая старушка встречала внучку-племянницу (Все время смеясь над тем, что не может точно определить как называется это родство!) постоянными шутками и неумолчными легкими рассказами о своем давнем, романтическом прошлом. Прошлом, в котором она слыла «красавицею неописуемой, вот только жаль, иногда ей страшно докучал нервный тик!» Тетушка мало и скупо говорила только о своем сегодняшнем, настоящем одиночестве. Одиночестве, иногда разделяемом с пичугами, залетающими на балкон в поисках семечек, крошек или случайного древесного жучка меж старыми рамами.

Балкон выходит на большой, полузаросший больничный парк. Парк красив даже и, тяжелой, угрюмо-дождливой, осенью. Красота его, конечно, так же чахла и болезненна, как и внешность тех, кто в нем иногда прогуливается — группами или поодиночке. Женщины в теплых кофтах поверх байковых халатов, мужчины, в вытянувшихся на коленях домашних пижамах и спортивных куртках… Как она заметила. женщины, сбиваясь в пугливую группку — стайку всегда о чем то переговаривались, негромко, вытягивая вверх странно исхудавшие, словно цыплячьи, шейки и выплевывая из бескровных ртов шелуху семечек или сминая в пальцах блестящие фантики карамелек. Мужчины же, оглядываясь на широкую аллею ведущую к больничному крыльцу, подпираемому двумя аляповатыми колоннами выкрашенными в ядовито-оранжевый цвет, нервно вытаскивали из карманов тонкие палочки сигарет, и вскоре выпускали из себя замысловатые струйки, колечки дыма Колечки те были неправильной формы: искривлены и тонки, сигареты выпадали изо ртов курильщиков и они сгибались пополам — не то от боли, не то от кашля, взявшего их в свои крепкие объятия….