Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950 - [25]
Как любила я это вечное, несмолкаемое клокотание жизни, эту постоянную приподнятость нервов…
Вечный свет, блеск, никогда не замирающий шум, как все это бодрит, освежает, как приятно щекочет нервы…
Чуть немного впадешь в привычную «русскую» сонливость, – сутолока увлекает тебя снова в свой водоворот, и опять начинаешь двигаться, копошиться, торопливо что-то делать, куда-то идти…
Жизнь кругом бьется сильно, горячечно, и невольно подлаживаешься под этот темп и двигаешься иначе, чем раньше.
Поразительная жизнь! Умная, здоровая, бодрая, приятная!
Я с восторгом вспоминаю теперь эту поездку…
Сколько [связано с ней. – зачеркнуто] важного, интересного, сколько пережитого!
Боже мой! И главное – до чего ярко и отчетливо переживается теперь все вновь… Иногда [часами. – зачеркнуто] я так ухожу в эти воспоминания, что… вот… чувствую воздух нашей комнатки, слышу за дверью голоса хозяек… Там рядом – Братушка153 что-то напевает, и представляю себе его вечные пластичные помахиванья в такт – руками…
В комнате холодновато154…
Но это ничего… Все-таки есть уют…
Я только что вернулась домой. Была репетиция, потом обедали у Aschinger’a155; Коренева с Гурской куда-то пошли, а я направилась домой… Хожу взад и вперед по комнате, стараясь согреться… На дворе серо, неприютно… Капает мелкий дождик…
Хожу взад и вперед…
Не знаю, за что приняться…
Читать не хочется, да и не стоит… Стирать или писать письма – тоже неохота…
Разгуливаю из одного угла в другой и думаю…
Никаких определенных мыслей нет в голове…
[Все там. – зачеркнуто.] Такой хаос там, что и не разберешься… Одна мысль только успеет мелькнуть, только хочешь остановиться на ней, – а за нею следом – другая, третья… Тру себе лоб, и все никаких результатов, ничего не могу обособить, скомбинировать, ни одной цельной мысли…
А сердце бьется сильно, сильно – неугомонно…
Опять тру лоб, хватаюсь за грудь…
Это вечное волнение, постоянная приподнятость нервов!
Подошла к окошку – то есть, вернее, к балконной двери. Приложилась лбом к холодному стеклу и оглядываюсь на улицу…
[Уже. – зачеркнуто.] Смерклось…
Скоро зажгут фонари…
Улица заблестит массой огней, сутолока сделается еще оживленнее…
Дождик стучит уныло, однообразно…
Стекло запотело от дыханья – стало плохо видно…
Отхожу от окна…
Скоро надо идти в театр…
С минуты на минуту должны прийти Коренева и Гурская – им к I картине…
Мне – хорошо, к «Архангельскому» – времени еще много…
В комнате стало совсем темно… Но огня разжигать не хочется… Подожду наших.
Думаю… Оглядываюсь на сегодняшний день… Была репетиция… Василий Иванович ни разу не обратил на меня внимания, ни минутки не поговорил со мной…
Что-то внутри меня с болью и отчаяньем сжалось и замерло…
Встряхнула головой, с силой и отчаянием… Стиснула зубы… Громко сказала: «Ничего, Господь не оставит…»
Пронеслась фраза в голове: «Придет время, и все узнают, к чему все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн…»156
Как будто легче стало…
Точно задавила всю боль какой-то страшной тяжестью…
Звонок…
Коренева и Маруська [Гурская]…
Веселые, торопливые…
Ходили по магазинам…
Покупки показывать некогда – надо торопиться в театр…
Маруська болтает без умолку, рассказывает эпизоды с немцами, хохочет и быстро переодевает башмаки… Ноги мокрые, но это ничего…
Пора, пора! Коренева уже в своей тирольке, [линялой кофточке. – зачеркнуто] натягивает кофточку… Еще минуту звенит в ушах Маруськин голос, наконец захлопывается дверь и наступает полная тишина…
Я издаю облегченный вздох!
Ложусь на диван и смотрю прямо перед собой в темный угол…
И опять тот же хаос в голове, те же неясные обрывки мыслей…
Пойти к маленькой Маруське [М. А. Андреевой (Ольчевой)], что ли?
Да нет, не стоит…
Редко выдаются минуты, когда остаешься в комнате одна, – надо воспользоваться ими – отдохнуть…
Закрываю глаза… Кутаюсь в большой платок, сжимаюсь калачиком… Приятная теплота разливается по телу… Хорошо… уютно так… Неясные образы, туманные грезы, какие-то виденья перед глазами…
Звонок…
Живо прихожу в себя…
Вскакиваю, смотрю на часы… Пора идти…
Натягиваю кофточку, кое-как закалываю шляпку и, чтобы согреться, – кубарем слетаю с лестницы… На дворе сыро и холодно… По телу бегут мурашки. Зубы стучат друг о дружку…
Закупаю по дороге молока и чуть не бегом несусь в театр…
Затем выход…
Толпимся все перед выходом на сцену… Тут же и Василий Иванович в облачении митрополита157… Какое поразительно интересное лицо!.. Какая красивая, благородная фигура… Белая суконная до пят рубаха внизу, сверху что-то вроде плаща из лилового канауса…
На голове белый клёп158…
Изумительно идет к нему этот костюм!..
Родной мой! В тебе, в одном тебе мое счастье!
Руки заплетаются.
Глаза слиплись совсем…
13 [июля 1906 г.]159
Другое настроение…
В комнате гам и шум невообразимый…
За столом целое общество – Черемисия160, Братушка [С. С. Киров], Грибунин161, Александров162 и наше «приятное трио»163…
Все разместились: столик маленький, нескладный…
У каждого перед носом [стоит. – зачеркнуто] какая-либо посудина с чаем – у кого стакан, у кого кружка, чашка… Ложка – одна на всю братию… Из-за сего неудобства [масса. –
