Алиби - [74]

Пройдет еще несколько месяцев, и станет известно, что первого августа семнадцатого года царская семья отправлена в Тобольск.

Пока Андрей собирался домой, он окреп. Мог уже достаточно долго стоять на ногах. А ежевечерние прогулки, недалеко от дома, в сопровождении Амели, почти не утомляли. Приближался день, когда можно было назначать сроки. К тому же, к Берндту уже раза два наведывались власти, расспрашивали, не знает ли он, у кого из ближайших соседей могут прятаться сбежавшие из лагерей русские. Берндт выказывал полную неосведомленность, но сам, конечно, был заинтересован. чтобы Чистилин съехал, как можно скорее. И обещал доставить на место, откуда они должны будут идти сами.

Начало октября было солнечное и теплое. Уходить назначили на двадцать шестое. А двадцать пятого вечерние газеты сообщили, что Временное Правительство арестовано большевиками. Никто, кроме юнкеров, и женщин-ударниц, бывших в Зимнем Дворце, за Временное Правительство не вступился. А воинские эшелоны один за одним переходили на сторону большевиков. Объявили декреты о мире и о Земле – два насущных вопроса, которые были важны для народа. И эти два насущных вопроса должны были обсуждаться вдруг появившимся «народным» правительством. Если русское общество, сменившее Царское Правительство, оказалось неподготовленным к принятию власти и вообще к крупным решениям, то теперь пришли другие люди. Они собрались с периферии в столичные города, и никого ни в чем, не убеждая, действовали. И время от времени объясняли народу что-то такое, чего народ, якобы, не знал, но что надо было знать, чтобы достичь лучшей жизни.

Ничего этого Андрей еще толком не понимал. Но объявленный поздний мир с теми, кого так и не удалось, на тот момент, победить, вызывал в нем неприятие, переходящее в глубокое отвращение. Наконец, наступил день, когда пришел Томас и сказал, что собирается группа для перехода через линию фронта. И что, кроме Андрея и Чистилина, еще будут двое из лагеря. Собрались, примерно, через месяц.

В этот день с утра поднялся ветер. Шел дождь с мокрым снегом. Снег то прекращался, то появлялся снова, и трудно было сказать, чего было больше – холодного ветра или снега. Но и от того, и от другого было нестерпимо холодно. Было начало декабря, и Берндт был уверен, что такая погода очень способствует переходу через фронт.

– Во всяком случае, – говорил он, – все, кто переходил зимой, дошли живыми. То же самое сказал и Томас, когда приходил в мансарду перед тем, как должна была уйти Амели. Она молча слушала, о чем говорили мужчины. потом довязала воротничок, и подняла свои юбки. Затем, стряхнув с них, как Анна Филипповна, что-то несуществующее, пошла к двери. У двери оглянулась, посмотрела на Андрея, будто намереваясь что-то сказать, но не сказала. А, тихо притворив за собой дверь, вышла.

– Значит, завтра, – сказал Томас, глядя на Андрея, и в голосе его были интонации, которых Андрей раньше никогда не слышал. – А жаль, – опять сказал Томас, – Мы к вам привыкли.

– Мне тоже жаль, – отвечал Андрей. – Но иначе нельзя. Увидимся, – сказал он опять, чтобы не возникла пауза.

Томас кивнул.

– Мы кое-что собрали вам там, в дорогу, – опять сказал Томас. – Амели принесет.

– Спасибо.

Разговор не складывался. Все было сказано.

Томас постоял еще с минуту, тронул усы, сказал «Alles gute», дошел до двери, потом вернулся, постоял еще, и, наконец, достигнув двери, и открыв ее, неслышно вышел, оставив его, Андрея, одного. И почему-то сейчас, как никогда, Андрей почувствовал, что он один. Интересно, кто эти господа, подумал он о двух других, с которыми ему и Чистилину предстояло идти через фронт. И поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы это было, как можно скорее. Тогда хватит сил, подумал он. Ожидание только тратит их понапрасну. И подошел к окну. Там, по темному уже небу, быстро двигались облака. А молодой, только что родившийся, месяц догонял их, будто боясь отстать. Между ним и облаками было холодное, неуютное, пространство, в котором, будто притаилась тревога. И она, эта тревога, звенела в ушах, в сознании вдруг сразу десятком вопросов, каждый из которых звучал нетерпеливой, назойливой квинтой. Снизу вверх. Почему он не чувствовал раньше этой тревоги? Все просто, подумал он. Потому, что еще было время. А теперь его нет. Теперь – уже завтра. И завтра он в последний раз увидит Амели. Почему же последний? – сам себя спросил он. Ведь он вернется. И уже навсегда. Ему будет очень нехватать Амели, продолжал думать он. Правда, она иногда бывает несносна своими мелкими обидами. Но это всегда недолго. А потом следует примирение. Радость. Примирение – это так хорошо, вспомнил он. Кто это так говорил? – продолжал вспоминать Андрей. – А-а, эта маленькая мадам Луиза, которая считала, что, если живешь в России, надо уметь защищаться. Как верно, мельком подумал он, и снова вернулся к мысли о радости примирения. Это едва ли ни самое лучшее чувство, вдруг подумал он вполне серьезно, удивившись этой мысли. Но аргументов против не находил. А находил только – за, потому что она, эта радость – самое зримое любой любви доказательство, рассмеялся теперь Андрей, и опять вспомнил Луизу.