Алиби - [55]

Он стоял посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу, исподлобья поглядывая то на Горошина, то на Лямина. Взгляд его светлых глаз был жестким, а длинное лицо, еще более удлинявшееся изза необходимости изображать смирение, не убеждало.

– Кому и что вы передавали на чердаке, когда наши люди вошли туда? – спросил Лямин.

– Я никому ничего не передавал, – отвечал парень. – А рация. Ну, может быть, там жил какойнибудь радиолюбитель, – спокойно сказал он, посмотрев по очереди на обоих.

– Что ж, вполне невинно, – с заметным подтекстом сказал Лямин по-русски, обращаясь к Горошину.

– Еще мы хотели бы, – взглянул на Лямина Горошин, снова обращаясь к парню, – чтобы вы внятно объяснили, как это могло быть, что рация вообще была на чердаке, когда в начале войны у всех радиолюбителей рации были отобраны и сданы. А теперь одну из них находят рядом с вами?

Арестованный молчал.

– Я больше не буду отвечать на ваши вопросы, – наконец, сказал парень.

Горошин приказал сержанту увести его.

– Он с кем-то связан, – сказал Горошин, когда они с Ляминым остались одни.

– Может быть, даже с этой группой, которую собирается найти Ракитин, – договорил он. – И знаете, лейтенант, – обратился теперь к Лямину Горошин на «вы», как делал всегда, когда разговор касался серьезных вещей, – Я думаю, может быть, установить за ним наблюдение. Обязать его, в конце концов, ежедневно отмечаться в комендатуре, – уже не знал, как проступить Горошин, чтобы выполнить приказ Лисёнка и не повредить делу.

– Я думаю, это ничего не даст, – отвечал Лямин, – Но попробовать можно, – неуверенно сказал он. – Он ведь наглец. Вы это поняли? Хотя, девицу эту, признаться, видеть надоело.

– Без сомнения, она знает, что делает. И она с ним как-то связана, – понемногу укрепляясь в каком-то своем предположении, сказал Горошин.

– А вдруг все так, как она сказала – бедные больные люди. Нужна помощь, – опять усомнился он. – Знаете, как в юриспруденции – если прямых доказательств вины нет, то все сомнения толкуются в пользу обвиняемого, – словно в свое оправдание, проговорил он.

– Ну, что ж. Тогда отпускаем. В конце концов, уже всюду наши. И Лисёнок приказал, – медленно, заметно о чем-то думая, заключил Лямин. – Либерализм – это интеллектуальная вещь, сказал он.

Прошло еще несколько часов, прежде, чем Горошин сделал распоряжение арестованного отпустить. А через три часа, ночью, перед самым выходом разведчиков на задание, дом, в котором квартировала разведрота, был взорван. Военнослужащие погибли. Погиб Ракитин, его ребята, в том числе – лейтенант Лямин, который тоже был вместе с ними.

Горошин был раздавлен. Он обвинял во всем себя, жалел, что еще раз не поговорил с Лисёнком, похудел за неделю на восемь килограммов, и многое дал бы, чтобы однажды открылась дверь и вошла та девушка в грубошерстной юбке и таких же, грубых башмаках, чтобы вернуть все к началу. Он прислушивался к каждому движению, к каждому женскому голосу там, за дверью, теряясь в сомнениях и догадках. Нервное напряжение, в конце концов, сменилось окончательным постижением, а потом уверенностью и пониманием того, что случилось. Особенно невыносима была мысль о его собственном награждении Орденом, к которому его Лисёнок представил совсем недавно. Это вносило разлад в его личные праздники и личные будни. И он старался о награде не думать. А когда что-то там, в бумагах затерялось, и Орден не дали, он по-настоящему радовался, потому что считал это правильным. И не позволял себе вспоминать о нем никогда. Потом были другие ордена, другие награды. Но этот Орден он так и не получил.

***

Андрей хорошо помнил, что звал Амели уже два раза, но она почему-то не отвечала. Может, она не пришла, или это я не слышу, думал он. Такое чувство, будто что-то мешает. Что-то мешает знать, почему она не отвечает. Это было, как стена, как преграда, которую невозможно отодвинуть. Он будто позвал еще раз. И снова никакого ответа. Потом прошла минута, другая, и он, наконец, преодолел то, что мешало. Он открыл глаза и понял, что просто спал. И то, что он звал Амели, ему всего лишь приснилось.

Она сидела, как всегда, на своем месте, и вязала очередной воротничок. И увидев, что Андрей проснулся, поздоровалась одними глазами. Он долго смотрел на блестящий, металлический крючок в ее правой руке. Крючок то исчезал, то появлялся снова, словно ткал серебристо-сиреневые нити света, пробивающегося в окно. Ткал воздух, запах утреннего кофе, предрождественского снега, ткал настроение, создавая ауру предстоящего дня.

– Томас сказал, у тебя вчера была температура, – слегка вопросительно проговорила она. – Если так, я приготовлю тебе чай не очень горячий.

– Температура? Была небольшая, – отозвался Андрей. – Но это, я думаю, не от бедра. Нога не болит. Это просто сквозняк, – сказал он то, о чем думал не раз. – Надо на улицу. Там все пройдет, – договорил он.

– Вот, кстати, – оживилась Амели, – Кузен Томаса Берндт, тот, что в зеленой шляпе, приглашает всех нас на прогулку. И даже предоставляет коляску.

– Экипаж? – уточнил по Отрожкинской привычке Андрей.

– Коляску, запряженную лошадью, – медленно, доводя до его сознания все про коляску, говорила она. – Только вот, сможешь ли ты? – спросила она. Андрей утвердительно кивнул. Он посмотрел на нее полным нетерпения взглядом, словно говоря, что это не подлежит обсуждению. И опять кивнул.