Алиби - [36]

– Можно вас спросить? – опять проговорила женщина с челкой.

– Да, дорогая, – отозвался Цаль издалека, продолжая говорить с Пером.

– Я хочу спросить, откуда берется перхоть? – проговорила женщина, тряхнув заслуженной челкой.

– Я, дорогая, доктор экономики, а не медицины, – с видимым сожалением отвечал Цаль все так же издалека. – Так что не по адресу. Долгий, будто чего-то не понимающий взгляд, отвисшие углы рта и мгновенное разочарование женщины вызвали у Горошина жалость, и он подумал, как это хорошо, что в седой челке не видна перхоть. А значит, на свете есть справедливость. А Пер продолжал что-то говорить Полосатому. И тот слушал, отрицательно покачивая головой.

Солнце было уже высоко. Становилось жарко. Взглянув на Бурова – он уже во второй раз подходил к фонтану – Горошин подошел к воде тоже.

– Ну что, Буров, жарко? – просто так спросил он.

– Жарко. И суетно как-то. И от этого еще жарче, – отвечал Буров.

– Все куда-то торопятся. Чего-то хотят. Кто – удовольствия, кто праздника, кто спасения, – договорил он после небольшой паузы. – Вон, очередь занимают, – кивнул он в сторону Бюро. – И только мы с тобой, капитан, – как когда-то на танковом марше, обратился он к Горошину – ничего не хотим.

– Всего достигли, – хохотнул Горошин. – Потом с минуту молчал.

– Не умеем, – сказал Горошин. – Чего?

– Суетиться. Всё о главном думаем. О главном, – рассмеялся он будто над самим собой. – Нет, чтоб о пряниках, – умолк он.

– Да. Как с твоим переселением? – через минуту спросил он Бурова.

– Согласился я стать конюхом. Не буду переселяться. Галина болеет. Внуки-двойняшки. Надо школу здесь закончить. Да и вообще. Что поделаешь. Капитализм, – как всегда, по своему обыкновению без раздражения, сказал Буров.

– Капитализм? – переспросил, теперь уже подошедший к ним Пер. – Нет у вас никакого капитализма. Как нет и демократии, – опять произнес он свое любимое словечко, оседлав конька. – И Мировой Координационный Комитет это очень беспокоит.

– Не думаю, что вы правы, – спокойно и как-то вопреки своему обычному тону, сказал Бурмистров.

– А вот я вам сейчас докажу. И доктор экономики мне поможет – кивнул он на Цаля.

– Так вот, – начал Координатор, – Капитализм, как известно, это массовое производство дешевых товаров, основанное на наемном труде, – проговорил он и с минуту помолчал, пристально глядя теперь на Катерину и на Бурмистрова, поскольку Горошин и Буров, отойдя от фонтана, теперь только еще приближались к скамье.

– Где у вас массовое производство дешевых товаров? – продолжал Координатор. – У вас есть элементы. Я бы сказал, частные случаи, усмехнулся он, обводя теперь глазами всех, и наткнувшись на откровенно недружелюбный взгляд Бурмистрова, слегка улыбнулся, смягчив выражение лица. – Это – крупные концерны, работающие на вашем сырье. Банки, – немного помедлил Пер. – Тут вы преуспели. Остальное все – псевдокапиталистическая суета и грызня за первоначальное накопление.

– Да, вы правильно сказали, – вдруг отозвался неизвестно откуда взявшийся Филимон. – Именно грызня. Потому что нет ничего менее человечного, чем капитализм. Ничего более недружелюбного к человеку.

– Но ведь капитализм оказал в свое время положительное влияние на развитие мировых экономик, – возразил Цаль.

– Но какой ценой! – отозвался Филимон. – Ценой миллионов ограбленных. Я имею в виду период раннего становления капитализма.

– Ну, это всем известно, отозвался Пер, – Капитализм начинается с первоначального накопления капитала. Тут уж ничего не поделаешь, заключил он.

– Да. В учебниках так и написано. Я, как сейчас, помню эту цитату из Маркса, – сказал Горошин – с одной стороны трудолюбивые и бережливые разумные избранники… с другой – ленивые оборванцы, спускающие все, что у них было.

– Рождественская сказочка, – отозвался Филимон. – Само по себе первоначальное накопление капитала никому пользы не принесет, если на рынке нет массового предложения свободных рабочих рук, подгоняемых к найму пустым животом. И вот здесь начинается самое интересное, – сказал Филимон. – Именно, я знаю, что вы хотите сказать, неожиданно вступил в разговор Цаль. Его совсем недавно показавшийся Горошину бесстрастным голос неожиданно обрел уверенность так, что доходило каждое слово.

– Ну, то, что я – доктор экономики, я думаю, всем известно, – запоздало, представляясь, продолжал Цаль. – Василий Людвигович Цаль, – сказал он, – Не то русский, не то немец, не то корсиканец. Предки у меня оттуда, продолжал он. – Но судя по моим азиатским высоким скулам и горбатому корсиканскому носу, я все-таки больше похож на немца. Из каких-нибудь южных германских земель, – договорил он через минуту.

– Да зачем нам это, – снова обнаружился человек с очень сильно выраженной дальнозоркостью, Филимон. – Человек и человек, – заключил он.

– Ну да. Я понял, – согласился Цаль. – Так вот вернемся к предмету нашего исследования, – напомнил он. – Для того, чтобы на рынке появились в массовом количестве свободные руки, они должны ведь откуда-то взяться, – посмотрел он на всех заинтересованным и будто слегка заговорщицким взглядом. – А в традиционных обществах, где основную массу населения составляют крестьяне, – продолжал он, – связанные общинными отношениям со своим средством производства – землей, практически исключается возможность и необходимость торговли собой. И поэтому эту землю нужно было, не больше, не меньше – отнять. Нужно было начать войну со своим народом. Отнять землю и выгнать людей нагишом – вон, чтобы им некуда было деться, кроме фабричной казармы. И никакими законами эволюции рынка такого крупного массового злодейства, как чистка земель в Англии, объяснить невозможно. «Мы оставляем в стороне чисто экономические пружины аграрной революции, говорит Маркс, – продолжал Цаль, – в двадцать четвертой главе «Капитала». Нас интересуют её насильственные рычаги, – договорил Цаль, посмотрев на всех. – И он, то есть Маркс, – продолжал Цаль, – показал механизмы развития капитализма, суть которого – чудовищное насилие.