Али Бабаев и сорок покойников - [17]

– Как думаэшь, джадид [15], не догонят нас?

– Те, что с тобой прилетели? Ха! – Гутытку пренебрежительно ухмыльнулся. – Дед Мойше говорил: червяк оленю не соперник!

– Значит, победа мой, – сказал Бабаев. – И что это даст?

– Будешь последним речь говорить, а гуся стрелять первым.

– Хмм…

– Кто последним сказал, того люди лучше помнят, – объяснил Гутытку. – А гусь, он стаей летит – стрельнешь мало-мало, и нет гуся, весь разлетелся. Потому надо первым бить.

– Велика народная мудрость, – обронил Бабаев и гикнул на собак.

– Мудрость велика, а сила того больше, – согласился Гутытку. Мой дед говорил: народ пукнет, царь обкакается.

Бабаев нахмурился, вспомнил друга своего Хуссейна, вспомнил несчастных его подданных и покачал головой.

– Если бы так, ярманд, если бы так… Чтоб все вмэсте ветры пустили, договориться нада, а это не просто. Люди – разные, у каждого свой джабр [16], свой судьба в узелке, и тащит он эту ношу как верблюд, от люльки до могилы.

– Мы ведь смогли договориться, мы, талды-кейнар! – заявил Гутытку с апломбом молодости. – Ходим по тундре, ловим песца, олешек разводим и не пьем!

– Ваше счастье, что договорились, – произнес Бабаев. – И еще счастье, что земля ваш дальний-дальний, и нет в ней ни алмаз, ни золота, ни нефти.

– Отчего же нет… – начал Гутытку, но быстро прикусил язык. Приподнялся в нартах, вытянул руку, показывая, куда править, и молвил: – Хорошо едешь, Бабай! Где научился?

– Там, где из осла дурь выбьют и мудрецом сдэлают, – пробормотал Али Саргонович.

Больше они не разговаривали. Негреющее солнце медленно ползло по небу, напоминая, что в преддверии лета ночь в этих широтах коротка – не ночь даже, а так, сумерки. Вокруг раскинулись снежные пространства, и не было им ни края, ни конца – казалось, можно мчаться и мчаться в этом холодном суровом безмолвии до самого полюса, преодолеть его и ехать дальше, до другого континента, до Аляски или севера Канады. Псы бежали быстро, и Бабаеву чудилось, что несется он на своих нартах точно ведьма на реактивном помеле. Погода ему благоприятствовала: снег был плотным, мороз – небольшим, ветер – попутным. Тундра выглядела ровной, как убранная инеем постель, загадочно молчаливой, отливающей серебром. Этот драгоценный блеск словно бы намекал: покопайтесь, люди, в вечной мерзлоте и найдете все, чего душа желает – и нефть, и золото, и алмазы.

Один раз они остановились, чтобы покормить собак, а на середине дороги сменили упряжку. В этом месте было разбито кочевье: три юрты, полтора десятка девиц и молодых парней, котел с кипятком и сотня ездовых псов. Бабаева, лидера гонки, встретили с музыкой – били в бубны, дудели в берестяные рога и гоняли магнитофон с патриотическими песнями. Али Саргонович выпил чаю из огромной кружки, съел пару галет и, чтобы не обидеть молодежь невниманием, произнес краткую речь. Суть ее сводилась к тому, что гусям и медведям завтра придется несладко.

В восьмом часу вечера нарты въехали на главную и единственную площадь Талды-Кейнарска. О том, что здесь жилой пункт, отмеченный на карте, говорили здания школы, больницы, почты, магазина со складами и местной администрации. За ними ряд за рядом тянулись юрты, сотни юрт, похожих на меховые конусы с рожками шестов при вершинах. Взмывали к блеклому небу дымки, говор людей мешался с собачьим лаем, скрипел снег под полозьями нарт, развевались флаги над школьной крышей, а за рубежом цивилизации, за крайними шатрами, колыхалось море оленьих рогов. До этого дня Бабаев даже не представлял, что в одном месте могут собраться столько оленей – больше, чем антилоп в заповедниках Кении, больше, чем верблюдов у всех арабских шейхов. Север был к человеку суровее, чем юг: статистика утверждала, что туарег в Сахаре способен выжить с двумя-тремя верблюдами, а в тундре каждый, считая младенцев, нуждался в десятке оленей.

Нарты остановились. Бабаева встречала тысячная толпа, всюду мелькали темноглазые смуглые лица, крутились под ногами взрослых ребятишки, похожие в своих кухлянках на меховые шарики. К Али Саргоновичу приблизился осанистый талды-кейнар, Каквыргин Шульман из избирательного штаба, и сообщил, что комната для гостя готова – ночевать предстояло в лучшей больничной палате. Не хочу в больницу, хочу в юрту, сказал Бабаев, и Каквыргин одобрительно кивнул.

– Тогда прошу ко мне, гость дорогой. – На русском он говорил чисто, без акцента. – На песцовых шкурках спать будешь! Жена уже мацу печет, сын олешка режет, дочки гуся жарят! Все свежее, кошерное!

– Это почему же к тебе? – заспорил Гутытку, выбираясь из нарт. – Или у меня юрты нет? И маца тоже найдется, и олешек!

– У тебя двадцать оленей, а у меня четыреста, – с важным видом произнес Каквыргин Шульман. – У тебя одна юрта, а у меня пять. У тебя радио на батарейках, а у меня бензиновый движок и телевизор. И ни жены у тебя нет, ни сына, ни дочерей. Молод ты еще, Гутытку! Не по чину тебе таких гостей принимать!

Надо же, четыреста оленей, пять юрт, да еще с телевизором! подумал Бабаев. Впрочем, почему бы и нет?… Есть новые русские, почему не быть новому талды-кейнару?…

Он улыбнулся Гутытку – мол, не огорчайся, джадид! – и зашагал за Каквыргином. Толпа перед ними раздалась, парни с винтовками принялись палить в воздух, два пацана подхватили бабаевский рюкзак, миловидные девушки то и дело прикладывались к его щеке пухлыми свежими губками. Выходит, нравился здешнему народу Али Бабаев! Уж очень он был не похож на прежних кандидатов, которых присылали из Москвы – не толстый и сытый, не мутноглазый, не хитрожопый лжец с раздвоенным языком… Мужчина! А настоящих мужчин здесь ценили, ибо выжить в северном краю без силы их и отваги, без их труда и готовности к самопожертвованию было никак невозможно.