Али-баба и Куриная Фея - [25]

— Безобразие! Они просто хотят сэкономить деньги, отпущенные нам на питание! Это подсказывает логика.

Высказать своё мнение открыто он не осмелился. Карл искоса посматривал на нового воспитателя. «Неизвестно, что это за птица», — трусливо думал он.

Рената тоже была не согласна с подобным наказанием. От возмущения она так трясла головой, что косы прыгали у неё по спине. Это несправедливо! Рената разочарованно смотрела на заведующую. Как могла фрейлейн Стефани так поступить?

Когда волнение улеглось, слово взял новый воспитатель.

— Мне тридцать пять лет, и меня зовут Вальтер Бауман, — сказал он. — Надеюсь, что мы с вами сговоримся.

Ребята ухмыльнулись. Грозовая атмосфера разрядилась. Страсти улеглись.

— Что же мне рассказать вам? — Бауман огляделся вокруг. — Знаете, придя к вам, я невольно вспомнил то время, когда сам жил в интернате. Тогда мне было примерно столько же лет, сколько вам теперь.

И Вальтер Бауман рассказал о своей жизни.

— Я родился в маленькой деревушке в Силезии, — говорил он. — Мой отец работал на почте. Но ему приходилось ещё подрабатывать по вечерам: он клеймил мясо на бойне. А денег всё равно не хватало. В семье было четверо ребят: двое девочек и два мальчика. Жалованья, которое отец получал на почте, не хватало, чтобы определить старшего сына в гимназию. Но я был прилежным учеником. После длительных проволочек мне наконец дали стипендию. Я приехал в районный город и жил там в интернате при гимназии. Это было уже после тысяча девятьсот тридцать третьего года. Над входом в интернат развевался флаг с фашистской свастикой. Наш директор, который двенадцать лет прослужил в рейхсвере, обращался с четырнадцатилетними ребятами, как с рекрутами. «Эй вы, свистуны!» — иначе он нас не называл… В шесть часов утра воспитанники должны были быть на ногах. Горе тому, кто замешкается. В интернате установили прусскую дисциплину. А кто опаздывал, того наказывали. Опоздавших выстраивали в коридоре и командовали — «Ложись! Вставай! Ложись!» Воспитанники плашмя бросались на холодный каменный пол. После очередной муштры все колени были в крови, а локти в ссадинах. «Слава всему, что придаёт мужчине твёрдость!» — это изречение было начертано на лестнице. «Новые люди не знают слёз», — твердил нам директор изо дня в день. Мы жили, как в казарме. Вечером была поверка, дневальные отдавали рапорт. Стоишь руки по швам и выкрикиваешь: «Четвёртая комната! Все в кроватях! Комната проветрена и подметена. Дневальный: член организации гитлеровской молодёжи Бауман». Рапорт надо было отдавать чётко и отрывисто. Иначе «комнату взрывали» — так называлось это на нацистском жаргоне. При этом никому не было дела до того, действительно ли убрали комнату и подмели пол. Когда директор был не в духе — а он охотно напускал на себя свирепый вид, — он придирался нещадно. Достаточно было обнаружить пылинку на плинтусе или крошечное пятнышко на лампе и начинался сущий ад. «Марш из кроватей, марш! Запевай песню!» — кричал он нам. А когда мы начинали петь, то он напускался на нас ещё пуще: «Это визг, а не пение! Марш под стол!..» И так он мучил нас иногда до полуночи. Мне приходилось очень трудно, — рассказывал Вальтер Бауман своим спокойным, ровным голосом. — Когда воспитатель кричал, я весь дрожал от негодования. Родители меня никогда не били, я привык, чтобы со мной обращались по-человечески. Однажды вечером, когда дневальный в нашей комнате забыл выгрести из печки золу и нас опять заставили в тонких ночных рубашках ползать по холодному каменному полу, я решил, что всё равно не вынесу этой жизни. Я задумал бежать. Входные двери были уже на запоре. Я дождался, пока мой соседи по комнате уснули. Потом взял чемоданчик, засунул в него свои жалкие пожитки, вылез в окно и осторожно спустился по водосточной трубе. Это было безумие! Я легко мог сорваться и сломать себе шею, но я пришёл в такое отчаяние, что уже не думал об опасности. На следующее утро я прибыл домой и рассказал всё отцу. Он понял меня, но только пожал плечами. «Я не могу тебе помочь, мой мальчик, — сказал он грустно. — Ты знаешь, у меня нет денег, чтобы послать тебя в другую школу. Если хочешь учиться, терпи».

Через три часа я, словно кающийся грешник, уже стоял перед своим директором. На душе у меня было горько, но я решил во что бы то ни стало получить аттестат зрелости. Я это крепко вбил себе в голову. «Ты плакса! — презрительно кричал мне директор. — Маменькин сынок! Я отучу тебя от чувствительности!»

Бауман помолчал.

— Сами понимаете, что несколько недель потом мне было не до смеха, — тихо добавил он после паузы.

Все молчали.

Бауман посмотрел на учеников.

— Теперь, быть может, вы лучше поймёте, как хорошо вам живётся здесь, в вашем интернате, — сказал он проникновенно. — Правда! Глядя на вас, мне снова хочется стать молодым. Говорю вам честно, мы были бы счастливы, если бы у нас была такая заведующая, как у вас. Как бы мы берегли фрейлейн Стефани! Да мы бы с неё пылинки сдували! А вы? Вы мешаете ей на каждом шагу, вместо того чтобы помочь ей вырастить из вас разумных и сознательных людей. Пусть, мол, заведующая посердится и поволнуется — это ей по штату положено… Не обижайтесь на мои слова. Это моё первое впечатление. Если я ошибся, вы меня поправите. Во всяком случае, мне кажется, что, если вы по-настоящему поддержите фрейлейн Стефани, она за вас пойдёт в огонь и в воду. Да, да! Она именно такой человек. Иначе она уже давно уехала бы отсюда.