Алфавита. Книга соответствий - [31]

Оба эти процесса занятно перекликались и подсвечивали друг друга.

Я миновал стеклянные двери метрополитена и торопливо направился к пожилой женщине-контролеру, которой следовало предъявить проездной билет.

В этот момент в самом нижнем ярусе моего рассудка, в каком-то темном подполе, отвечавшем за элементарное здравомыслие, ответственное, в свою очередь, за то, чтобы я переходил улицу в положенном месте, не попадал под грузовики и не сталкивался со спешащими навстречу прохожими, появилось сомнение насчет того, не захлопнул ли я дверь своей комнаты, оставив ключ на тумбочке.

Я сунул руку в карман. Ключ был на месте.

На лице женщины-контролерши я успел заметить как раз то выражение, о котором мне, в силу необходимости заниматься одновременно сразу несколькими делами, оставалось только мечтать. Женщина выглядела чрезвычайно сконцентрированной. Она смотрела перед собой сощурив глаза, и каждый отдельный представитель той бесконечной пестрой толпы, что непрестанно махала перед ней своими проездными, отпечатывался в ее зрачках резкой, контрастной и проверенной тенью.

Мыслью этой женщины, сконцентрированной если не до железного, то как минимум до деревянного состояния, можно было ворочать бетонные плиты, а не то что уж какие-то там жалкие вязанки дров.

Я вынул руку из кармана и, как всегда прежде протягивал предъявляемую картонку проездного, сунул ей под нос свои ключи.

— Это что? — тупо спросила женщина.

— Проездной, — механически ответил я, начиная понимать, что происходит нечто экстраординарное.

— Проходите! — гаркнула она и резко махнула рукой, отсекая мне путь на поверхность земли.

Кукольный театр

Из Алахадзе (см. Абхазия) мы почти без приключений перебрались в Тбилиси.

Кто не бывал в Тбилиси, тому глупо пытаться рассказывать, что это за город.

Мы таскались по нему из конца в конец. Вечером — совершенно одурелые, с гудящими, как телеграфные столбы, ногами — заваливались домой, в смешную армянскую семью, которая нас радушно принимала.

Как-то раз мы наткнулись на кукольный театр. Он располагался в стандартной панельной постройке. Скромное крыльцо вело к давно не крашенным дверям.

— О! — сказал Слава, сняв очки и поедая близоруким взглядом синюю вывеску. — Кукольный театр! Великий кукольный театр Резо Габриадзе!

— Да? — усомнился я, тщетно пытаясь понять написанную по-грузински афишу. — А что же он такой обшарпанный?

— Обшарпанный не обшарпанный, а билеты тут на сто лет вперед иностранцам проданы, — задумчиво пробормотал Слава.

— Тем более. Идем?

— Подожди. Знаешь, я думаю, что большие русские писатели… как, так сказать, крупные явления русской культуры…

Я приосанился.

— …должны иметь здесь некоторые преференции, — продолжал он, кивая в такт своим словам с печальным и умудренным видом. — Я не хочу тебе льстить, но кто, как не они…

— Да ладно, — грубовато оборвал его я. — Пошли, как-нибудь договоримся.

Слава нацепил очки, и мы вошли в дверь.

Директор оказался очень милым человеком.

— Здравствуйте, — сказал я ему. — Видите ли, мы приехали из Москвы.

Много слышали о вашем театре. И, видите ли, я — писатель…

— О! — сказал он и недоверчиво сощурился.

— Да, да, — потупился я. — Правда. У меня две публикации в «Новом мире». И в других изданиях тоже есть…

Директор с восхищенным недоверием покачал головой.

Я приободрился:

— Дело в том, что мы хотели бы посмотреть какой-нибудь ваш спектакль!

Он, словно не веря своим ушам, изумленно перевел взгляд с меня на

Славу. Потом снова на меня. Потом спросил:

— Завтра пойдете?

— Конечно! — ответили мы хором.

Директор взял телефон, набрал номер и произнес что-то по-грузински.

— Пройдите в кассу, — любезно сказал он, кладя трубку.

Кассирша молча выдала два билета. Стоили они совсем недорого.

Слава, естественно, тут же ими завладел.

— Ого! — восхищенно сказал он, прочитав синие штемпели. — Девять утра! Ты смотри, а! В три смены работают!..

Назавтра мы поднялись ни свет ни заря и без четверти девять, позевывая и ежась, взошли по ступеням театра.

Первое, что меня насторожило, — это обилие детей если не грудного, то ясельного возраста, уютно расположившихся на руках у мам и бабушек. Те, что постарше — а именно они составляли подавляющее большинство публики, — пришли самостоятельно. В зале стоял дикий галдеж.

— Странно, — сказал я, озираясь.

— Ничего странного, — заметил Слава. — Это же не Подольск тебе какой-нибудь. Тут культуру не расслаивают.

И посмотрел на меня вызывающе.

Свет погас. Начался спектакль.

Несмотря на непреодолимую высоту языкового барьера, скоро я понял, что нынче дают «Волшебную лампу Аладдина». Джинн был сделан из красной тряпки, выскакивал всегда очень неожиданно и ревел как резаный. Дети визжали. Нескольких маленьких пришлось унести.

— Ну как? — спросил я.

— М-м-м… — ответил Слава не очень уверенно. — Ну что ж… Экспрессия…

Мы ушли, недосидев и до середины. У меня остался неприятный осадок.

«Что ж такое, черт возьми, — думал я. — Вот оно — внутреннее несовершенство. Тянешься к прекрасному — а взять не можешь… видит око, да зуб неймет… Надо же все-таки как-то это… ведь и в самом деле не Подольск!..»

Слава тоже выглядел довольно хмурым.