Александр Шморель - [62]

.

Документы, представленные вашему вниманию, достаточно красноречивы. При переводе были сохранены стиль оригинала и даже неточности в именах и фамилиях, записанных следователем на слух. При прочтении этих протоколов становится очевидным, что имел в виду Александр Шморель, признаваясь перед следователями гестапо в государственной измене, но категорически отрицая измену Родине.

Игорь Храмов

ПОКАЗАНИЯ А. ШМОРЕЛЯ

Мюнхен, 25 февраля 1943 г.

Биографические сведения

Я родился 16 сентября 1917 года в Оренбурге / Россия. Тот факт, что в качестве дня рождения называется 3.9.17, связан с русским календарем. Мой отец в то время, когда я родился, находился в России в качестве врача. Когда мои родители поженились, я не знаю. Когда мне было 2 года, моя мама Наталия, урождённая Введенская, умерла от тифа. Других братьев и сестёр у меня не было. Примерно в 1920 году мой отец вторично женился на дочери владельца пивоваренного завода Елизавете Гофман (немецкого происхождения). Это было в Оренбурге. От этого брака у него двое детей. Они родились в Германии, так как мои родители переехали в 1921 году в Мюнхен. Мой сводный брат Эрих Шморель родился в 1921 году в Мюнхене. В настоящее время он студент медицины и находится во Фрайбурге. Моя сестра Натали Шм. родилась в 1925 году, живёт у родителей и работает в настоящее время в Жозефинуме. Мои родители владеют домом по адресу Бенедиктенвандштрассе, 12 в Мюнхене. У моего отца есть частная практика, расположенная по адресу Вайнштрассе, 11.

С 1924 по 1928 год я посещал в Мюнхене частную школу Энгельсбергера (Гайзельгастайг). С 1928 по 1937 год я посещал в Мюнхене гимназию. Во втором классе я был оставлен на второй год из-за неудовлетворительного знания латыни. Выпускной экзамен я сдал в Мюнхене в 1937 году. Весной 1937 года я прибыл в Ванген для исполнения трудовой обязанности. Я записался туда добровольно. В ноябре 1937 года я записался в ар. 7[10] в Мюнхене. В течение одного года я обучался на артиллериста, после чего полгода посещал школу санитаров. В марте 1939 года я был демобилизован в звании младшего офицера, так как я изъявил желание стать врачом. Осенью 1939 года я начал учиться в Гамбурге. После того, как я проучился там 1 семестр, я вновь вернулся в Мюнхен, чтобы продолжить здесь обучение. Весной 1940 года я был призван в Мюнхенское санитарное подразделение и откомандирован во Францию. На Западном фронте я находился в звании младшего офицера санитарной службы. Осенью 1940 года меня отпустили из моего санитарного подразделения в отпуск для продолжения учёбы в университете. Во время каникул 1942 года я 3 месяца провёл на Восточном фронте в качестве санитара-фельдфебеля. В ноябре 1942 года я вновь вернулся в Мюнхен и учусь сейчас на 9 семестре. Летом этого года я должен был завершить учёбу и стать врачом. Во время этой учёбы я был приписан в состав 2-й студенческой роты и до настоящего времени получал ежемесячное полевое жалованье в размере 135 РМ[11], ежемесячное военное жалованье 54 РМ и месячные пайковые в размере 64 РМ, всего 253 РМ. Обучение оплачивал мой отец, у которого я проживал до настоящего времени.

Если вначале я на полном серьёзе стремился к тому, чтобы стать врачом, то в последнее время я пришёл к мысли заняться скульптурой.

Кроме того времени, которое я посвящал учёбе, я поддерживал отношения с небольшим кругом друзей. К нему относятся в первую очередь Ганс Шоль и Кристоф Пробст, которые также изучают медицину.

На вопрос, к какому политическому течению я принадлежу, в частности, как я отношусь к национал-социализму, я открыто признаю, что я не являюсь национал-социалистом, так как я больше интересуюсь Россией. Я открыто признаюсь в моей любви к России. В то же время я отрицаю большевизм. Моя мама была русская, я там родился и не могу не симпатизировать этой стране. Я открыто признаю себя приверженцем монархизма. Эта приверженность относится не к Германии, а к России. Когда я говорю о России, то вовсе не желаю превозносить большевизм, или причислять себя к его сторонникам, я имею в виду только русский народ и Россию как таковые. По этой причине война, идущая между Германией и Россией, чрезвычайно заботит меня. Я был бы рад, если это противостояние могло бы каким-нибудь образом прийти к максимально быстрому финалу. Я ни в коем случае не собираюсь умалчивать, что мне будет очень больно, если Россия в результате этой войны понесёт большие территориальные потери. Такая позиция может выглядеть несколько странной, но я прошу принять во внимание, что моя мать была русской и я, по-видимому, был щедро наделён её любовью.

Когда я в 1937 году был призван в немецкие вооружённые силы (я записался добровольцем), я присягал на верность фюреру. Я открыто заявляю, что уже тогда испытывал в этой связи моральные затруднения, но относил их на счёт непривычной обстановки военной жизни и надеялся со временем преодолеть их. Эти надежды не оправдались, так как по прошествии некоторого времени я оказался в противоречии со своей совестью, когда я размышлял о том, что с одной стороны я ношу мундир немецкого солдата, а с другой — симпатизирую России. О том, что дело может дойти до войны с Россией, я тогда просто не верил. Чтобы положить конец моим душевным терзаниям, я, в то время, когда был солдатом примерно 4 недели, обратился к командиру моего подразделения подполковнику ф. Ланцелю и сообщил ему, о чём у меня болит душа. Это заявление было сделано в артиллерийской казарме VII в присутствии командира батареи капитана Майера, лейтенанта Шелера и старшего фельдфебеля (имя я забыл). Заявление о моём политическом настрое и моё прошение об увольнении с военной службы остались без результата. Мою просьбу сочли следствием переломного возраста или нервного срыва. Чтобы прояснить ситуацию, один из моих тогдашних военных командиров пригласил на беседу моего отца. Как он мне потом дал понять, мой отец как немец был оскорблён моей позицией по отношению к России. Как раз недавно отец отчётливо подтвердил это, причём так, что это привело к небольшой размолвке. После того, как моя просьба об увольнении из немецкой армии осталась без удовлетворения, я носил мундир немецкого солдата против своей воли. Однако я прекратил пропаганду России среди своих сослуживцев. За прошедшее время я много занимался русской литературой и должен сказать, что я очень много узнал из неё о русском народе такого, что лишь приятно укрепило меня в моей любви к нему. Эта любовь к русскому народу усилилась ещё больше благодаря моему пребыванию на Восточном фронте летом 1942 года, когда я своими собственными глазами увидел, что черты и характер русского народа не претерпели при большевизме больших изменений. В этой связи, наверное, будет более понятно, как болезненно для меня состояние войны между русским и немецким народами и почему у меня появилось желание, чтобы Россия вышла из этой войны с минимальными потерями. Во время моего пребывания на Восточном фронте летом 1942 года я не попадал в ситуацию, когда моя позиция по отношению к России могла бы, скажем так, нанести ущерб интересам Германии. Если мне как солдату нужно было бы с оружием в руках бороться с большевиками, то перед выполнением этого приказа я довел бы до сведения моих военных командиров, что я не могу исполнить такой приказ. При моём статусе санитара-фельдфебеля в таком рапорте у меня не было необходимости. Когда я время от времени слышу те или иные заявления немецкой пропаганды о русском недочеловечестве, то для меня это никогда не было достаточно убедительно. Наоборот, я представлял себе, что исключения, вероятно, есть и среди русских солдат — как и везде. На перевязочном пункте Бланкенхорн я несколько раз общался с одним русским офицером, который говорил мне, что успехи немцев связаны, прежде всего, с предательством русских генералов. Такое же мнение я слышал и из уст пленных большевиков. Хотя во время пребывания на Восточном фронте я лишь укрепился в своей любви к России, я по возвращению в Германию ни в коей мере не преследовал мысль внести какой-либо вклад в продолжение или исход этой войны.