Александр Дейнека - [78]

Мы очень рады, что развязались с Нинкой, потому что сейчас с ней возиться прямо таки не время, когда ночью вскакиваешь и выбегаешь на улицу, а тут стрельба идет полным ходом. Правда, у нас то всё благополучно и дом, и мы целы, но в одну из ночей всё кругом горело и рвалось. Как у вас в Курске, где Аня (сестра А. Дейнеки. — П. Ч.) работает? Как вы себя чувствуете?

Верка наверно уж большая стала, такая же толстушка! Ей там спокойнее может быть, а то здесь матери мучаются очень с детьми.

Спасает рынок, на нем всё можно купить и свежее пока. По карточкам дают мало и из этого дела обед не сочинишь. Сейчас хорошо, что много овощей. Да! Не написала, что из вещей посылаем: отрез серый шерстяной на брюки, отрез вельвета на платье, мое старое летнее пальто, синюю фуфайку, кепку, купальное мохнатое полотенце.

Хотелось бы послать более ценные вещи, но теперь дело такое, что обременять Петю не хочется, да и дорога такая страшная, что может придется все это бросать в пути, так хоть не очень жалко будет. Желаем всего хорошего, ждем Петра обратно, чтобы он рассказал про ваше житье-бытье. Крепко целую вас обеих. Сима»[149].

Преподавать стало некому, все студенты ушли на фронт, дипломники тоже отправились на войну вместо того, чтобы рисовать. Тем не менее именно в годы войны особенно обострилась и нашла свою неповторимую форму индивидуальность каждого художника. Война отодвинула прочь очень многие довоенные благоглупости, страхи и обиды, потребовала от каждого человека высочайшего напряжения сил, жертвенности и самоотдачи.

В октябре 1941 года Дейнеку отстраняют от преподавательской работы в связи с отсутствием студентов, но на фронт не отправляют — он нужнее в тылу. Постепенно он переключает свое внимание на мрачный военный быт города, к которому приближается враг. С октября 1941-го по март 1942 года он делал плакаты для «Окон ТАСС», изготавливал рисунки для листовок. 16 октября во время печально знаменитой московской паники Дейнека находится в столице, но о его впечатлениях этого драматического дня мы ничего не знаем. 3 ноября немецкие войска вошли в его родной Курск, где находились мать и сестра. Впоследствии он сделает картину «Под оккупацией», на которой передаст мрачные лица соотечественников, оказавшихся во власти врагов. Дейнека начинает делать наброски и зарисовки, пытаясь запечатлеть обстановку, сложившуюся в осажденной Москве. По большей части в условной форме, не создавая ярких портретов, а наоборот, всячески отображая общность судьбы москвичей в ту суровую осень. Здесь нет красоты, а только тревога, холод, настороженность, ожидание беды.

На широко известной картине «Окраина Москвы» Дейнека изображает ощетинившиеся противотанковые «ежи», готовые встретить врага, и мчащийся грузовик с развевающимся над кузовом брезентом. Динамика картины подчеркнуто напряжена. Серое небо, пустые дома, накрытые снегом, — выглядят они так, будто люди покинули их, оставили навсегда. Двери, сорванные с петель, заколоченные окна, проталины в снегу. Как всё это узнаваемо, точно схвачено! Как здорово удается Дейнеке передать атмосферу и настроение времени! «Героический драматизм исторических процессов, происходящий в действительной жизни людей» — так описал картину Владимир Сысоев[150].

Сейчас, когда мы знаем, что судьба столицы тогда висела на волоске, что неудача немцев под Москвой вовсе не была предопределена, картина Дейнеки как ни один исторический документ передает глубочайшее эмоциональное напряжение ноября 1941 года, царившее в городе. Мирная окраина стала оборонительным рубежом. Откуда-то могут вот-вот прорваться вражеские танки. Куда несется этот грузовик? Спешит за новыми боеприпасами или продовольствием, должен доставить на передовую пополнение или просто убегает от приближающихся немецких мотоциклистов? До коренного перелома в войне еще далеко, и Дейнека со свойственной ему правдивостью демонстрирует это в своем бессмертном полотне. По своей поэтике «Окраина Москвы» сравнима своей безысходностью и трагизмом со стихотворением Твардовского «Я убит подо Ржевом». Здесь нет людей — только силуэты и линии, невидимые души и сердца.

Многие москвичи в те месяцы были эвакуированы или самостоятельно бежали из столицы куда глаза глядят. Оставшееся население жило на грани голода. По воспоминаниям Германа Черёмушкина, чья семья жила на чердаке дома 5 по Петровскому бульвару, приходилось жарить оладьи из картофельных очистков, которые раньше выбрасывали на помойку. Кожуру пропускали через мясорубку. Добавляли немного воды, муки и соли. Кофе делали из желудей. Вместо цветов выращивали на подоконниках огурцы и лук — впрочем, эту методику использовали довольно долго, вплоть до перестройки. В некоторых жилых домах было невозможно жить, потому что в результате бомбежек повыбивало стекла, а отопление и электроснабжение отсутствовали. Отец постоянно вспоминал бесконечные очереди за хлебом и патокой, в которых приходилось стоять, чтобы получить хоть какую-то еду. В открытке Александра Робертовича Кизеля, учителя моего деда Вацлава Леоновича Кретовича, отправленной из Москвы во Фрунзе 8 января 1942 года, говорилось: «Со времени Вашего отъезда настроение в Москве сильно поднялось и жизнь приблизилась к нормальной в отношении привычек. Будем надеяться, что она приблизится и в отношении съестного. Привет всем, Ваш А. Кизель». Через неделю старый профессор-биохимик Кизель, основатель кафедры биохимии растений МГУ, был арестован как немецкий шпион и расстрелян на полигоне «Коммунарка». Это характерно для панической обстановки того времени, когда можно было поплатиться жизнью за любое неосторожное слово.