Александр Дейнека - [75]

В истории сталинских репрессий известно довольно много случаев уничтожения художников, но их пострадало значительно меньше, чем писателей или театральных деятелей. По последним данным, в общей сложности репрессиям подверглось около 400 художников и скульпторов, причем наиболее известные из них погибли в результате «польской» и «латышской» операций НКВД 1938 года. Тем не менее находятся авторы, готовые подозревать уцелевших мастеров искусства, в том числе и Дейнеку, в том, что они выжили благодаря каким-то невероятно подлым и бессовестным поступкам. К примеру, некий А. Смирнов (он же фон Раух) пишет в своих объемных воспоминаниях: «Из розовых оптимистов 1930-х годов уцелели только Дейнека и Пименов. Дейнека уцелел отчасти потому, что организовывал для академиков оргии, куда приводил стада молоденьких здоровых физкультурниц, а Пименов написал в 1937 году радостную оптимистическую картину „Новая Москва“, где изобразил цветущую сталинскую дамочку за рулем „эмки“»[142]. Оставим на совести автора высосанные из пальца (или еще откуда-то) оргии Дейнеки с физкультурницами, но следует признать: то, что одни люди в пору репрессий погибли, а другие спаслись, чаще всего объясняется случайным стечением обстоятельств. Александр Герасимов ненавидел Дейнеку, но уничтожить его окончательно так и не решился — или не получил на это позволения.

В своих беседах с Иваном Рахилло Дейнека часто сетовал на то, что не умел давать правильный и нужный отпор своим критикам. «Во всех своих выступлениях я в конечном счете не бываю таким, каким мне хотелось бы быть, — говорил он. — Когда я остаюсь один, часа через два-три после доклада я произношу сам себе совершенно другую, совершенно блестящую речь, более убедительную, чем первая». Рахилло осторожно напоминал Дейнеке, что тот никогда не оставался в долгу перед своими противниками и давал отпор.

«Да, но и они не давали мне спуску! Молотили за формализм. А какой же я формалист? Всю жизнь стремился в будущее. И идея у меня всегда была на первом месте и диктовала форму. А просто за голой формой я никогда не гнался. Мне важней всего было выразить свою мысль, задуманный образ. Художник может меняться в своей манере сколько угодно, важно лишь оставаться самим собой. Здесь должна быть всегда глубокая принципиальность и убежденность в своих идеалах. Я в жизни ни разу ни в чем не поступился, но и на трибуну не любил вылезать», — говорил Дейнека[143], лишний раз подтверждая, что его куда больше волновало художественное, а не сиюминутное, политическое.

В отличие от Александра Герасимова и Исаака Бродского Дейнека никогда не был участником застолий у Сталина или Ворошилова, царедворческой гибкостью не обладал, не стремился понравиться или, как он сам говорил, вылезти. Он считал, что художник должен добиваться успеха прежде всего своим талантом, умением делать свое, художественное дело, и за это придворные живописцы его недолюбливали. Он, несомненно, очень переживал нападки на свое творчество, внутренне очень страдал из-за них. Одними боксерскими ударами отбиться от советских критиков или политических обстоятельств времени было невозможно. Критики считали за честь укусить Дейнеку, который своим талантом не вписывался в сталинский стиль, выделялся своеобразием, новаторством и высокой художественной культурой. Впоследствии Дейнека не раз будет пытаться менять свой стиль, подстроиться под требования и обстоятельства времени, но это только испортит его дарование, навредит художественным качествам. Несколько месяцев оставалось до нападения гитлеровской Германии на СССР, до начала Великой Отечественной войны, которая позволила Александру Дейнеке вновь проявить себя в качестве одного из лучших мастеров, раскрыться заново, пройдя через испытания сталинской немилости и уколы коллег по художественному цеху.

В 1940 году, может быть, одном из самых трудных в его жизни, Дейнека был утвержден в звании профессора на кафедре монументальной живописи Московского государственного художественного института и, как это часто бывало в период его карьерных кризисов, много занимался скульптурой. Он, в частности, сделал портретный бюст Серафимы Лычевой, отобразив ее статность и легкую самарскую раскосость, а также замечательную статую «Конькобежец».

В том же году он создает одну из первых работ, в которой резко меняет свой стиль и пытается встроиться во всё более доминирующий лубок, — картину «Никитка — первый русский летун». Конечно, он не может вполне изжить присущую ему графичность холста, на котором изображены гигантская колокольня (по всем признакам это Новодевичий монастырь), удивленно смотрящая вверх девушка в длинном красном платье и Никитка с привязанными крыльями, который вот-вот разобьется, столкнувшись с землей. Создается впечатление, что художник, внешне воспевая приоритет русских людей во всем, включая авиацию (это было одной из доминант сталинского агитпропа), на самом деле говорит о трагедии и себя самого, и любого жителя СССР — да и человека вообще, который на пути к свободе, к небу сталкивается с железным тяготением деспотической власти и гибнет. Когда понимаешь, что картина была создана в 1940 году, начинаешь отдавать себе отчет в том, что художник своей интуицией передал обстановку, воцарившуюся в то время в СССР, и отразил собственное положение человека, который едва не ударился оземь при попытке полетать в облаках.