Александр Дейнека - [120]
Чтобы была настоящая большая величественная галерея, а сейчас масса картин, хороших картин, по-настоящему хороших находится в запасниках. Ведь это же безобразие. Мы вот таскаем эту муру и сюда и еще куда-то, а в запасниках у нас настоящих советских картин сотни лежат, потому что их некуда выставить. (Аплодисменты.) Я немножко, как говорится, взволнован, потому что я действительно люблю советский народ, советскую культуру, советскую Родину и советское искусство. Вот поэтому, товарищи, я думаю, что мы сделаем очень хорошо, если здесь решим построить, ну, как сказать, вот таких двадцать залов: очень красивые люстры, стекла такие. В конце концов, черт возьми, так почему для народа не создать такую настоящую галерею советского искусства. И еще один вопрос, который меня очень заинтересовал. Я хочу еще об одном вопросе сказать. Это очень важный вопрос, это вопрос, связанный с молодежью. Я думаю, что мы будем не правы, если мы будем с молодежью разговаривать только вот так: бить по голове, это нельзя, это нельзя, это не то, это не то. Молодежь — это наше будущее, это те, которые будут строить коммунизм. И я уверен, что молодежь эта будет строить коммунизм, что она не вся… подгнившая. (Оживление, смех.) Она здоровая, а потому я и хочу сказать, что я за здоровое искусство, я против всякого отклонения от таких форм, которые вы все знаете. Вот посмотрите, пожалуйста, сидит красивая женщина, она улыбается. Почему я должен из нее делать черт знает что, почему я должен ее расфасовать, делать ее гнилой? Кому это нужно? Я нормальный человек, я люблю спорт. Один мой приятель говорит: противно смотреть, когда ты бегаешь. Ну, говорю, тебе противно, а мне это нравится. Так давайте делать то, что нам нравится, все здоровое. Вот почему я люблю античное искусство, вот почему я люблю Пушкина, вот почему я люблю настоящих больших художников, которых почитаешь и дыхание улучшается.
Я великолепно, Никита Сергеевич, знаю западное искусство, у меня целая библиотека по абстрактному искусству есть, но я не абстрактный художник. Я вам скажу, что я их всех знаю, но это не значит, что они меня сагитировали быть абстракционистом. Черта с два! Что заставляло их уважать меня? Я приезжаю в Париж, мне жмут руку: гражданин Дейнека. Да, я гражданин Дейнека. (Оживление.) Мне как-то один критик сказал: вот ты, Дейнека, хороший молодой художник, но если бы ты попробовал этот жанр, то был бы тогда совсем замечательным. Я ему сказал, что я не знаю французских женщин, я люблю русских девушек, почему я должен писать, как этот Мура, французских женщин. Правильно сказал, потому что я люблю русский пейзаж, русских ребят. Никита Сергеевич, я тоже в Донбассе работал, рисовал. Я начал свою деятельность с „Безбожника“. Даже я смотрю сейчас, вроде нереальные картинки, без ретуши. Вы знаете, а эти шахтеры понимали, что я рисую. Я думаю, что наш советский народ немного шире понимает искусство, чем его хотят некоторые представить. Я думаю, что мы за мечту, а не за натурализм. Мы за фантазию, мы за изобретательство; во всех областях у нас есть новаторство, а как только мы доходим до слова новаторство в изобразительном искусстве, так считаем — это почти формализм (Оживление. Аплодисменты.)».
Затем 24 и 26 декабря прошли заседания идеологической комиссии ЦК КПСС под председательством все того же Ильичева. Никонов вспоминал, что на одно из таких совещаний пришла министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева и на лестнице решила обратиться к нему, а рядом шел Дейнека. «Фурцева говорит: „Никонов, что же вы там…“ и начинает высказывать мнение по поводу произошедшего на выставке, когда картина „Геологи“ Никонова вызвала резкую критику Хрущева. Тогда Дейнека говорит: „Он хороший парень! Вы его не ругайте! В свое время меня тоже списали и мои картины, как списанные продавались по рублю — просто выкинуть нельзя было, вот и выкидывали за копейки“. Фурцева сказала: „Александр Александрович, я вас знаю, вы всегда за молодежь!“ И они пошли дальше, о чем-то разговаривая», — вспоминал Павел Никонов[226]. Показательный эпизод, подчеркивающий, что Дейнека и тогда под мнение власти не подстраивался.
Отношения его с руководством Академии художеств СССР, будь то Александр Герасимов или Владимир Серов, и с советскими вождями складывались не всегда просто. Но ключ к сердцу Екатерины Фурцевой он все-таки подобрал. Это выглядит особенно парадоксально, если вспомнить, что в период работы Дейнеки в МИПИДИ Фурцева приезжала в институт в поисках компромата на него. Впрочем, она часто меняла свое мнение в зависимости от политической конъюнктуры, что видно из открытых недавно архивных документов. В 1960 году Екатерину Алексеевну не избрали в состав Президиума ЦК КПСС (то есть убрали с партийного олимпа по велению Хрущева), что стало для нее страшным ударом, но оставили министром культуры. На этом посту она оставалась до 1971 года и была крайне активна, как и раньше. Деятельность ее отличалась разными и иногда взаимоисключающими шагами.
Екатерина Алексеевна, в отличие от многих начальственных дам, оставалась на своих высоких постах настоящей женщиной, не чуждой романтическим чувствам и увлечениям. У нее сложились дружеские отношения с некоторыми представителями творческой интеллигенции, включая Дейнеку. Его водитель Владимир Галайко даже называл ее лучшей подругой художника. По понятным причинам Владимир Алексеевич обращает внимание прежде всего на «автомобильную» составляющую отношений Дейнеки и Фурцевой: «Екатерина Алексеевна, она лучший человек у него была! Он часто встречался с ней. Она в машине с нами ездила, мы в Кремль ездили, и она ездила на „чайке“ вместе с ним. Я ехал следом. И она всё повторяла: „Саша, Сашка, Сашенька“. И он ей: „Катенька моя!“ Я ему говорю: „Чего вы так с ней, она же, это, с ней же и Хрущ дружит!“ А он говорит: „Да я, если надо, если захочу — завтра Хруща сниму!“».
