Александр Дейнека - [116]

Много времени они проводят вместе. Она помогает ему устраивать холостяцкий быт, дополняя яркую красоту цветов, фруктов и натюрмортов, которые он так любит, — клубника, желтые сыры, гладиолусы, сирень, жасмин. Елена Павловна понимает его любовь к простым вещам, к нехитрым радостям, на которые не так щедра была советская жизнь. Как вспоминал Владимир Галайко, Сан Саныч влюбился в нее, часто к ней ездил. Как в Академию художеств отправлялся, говорил шоферу: «Давай к Леночке заедем!» По Никитской проезжали, в магазин заезжали, там все девчонки — так непременно даст коробку конфет. «Красиво ухаживал, этого не отнимешь!» — с восхищением говорил шофер Володя.

Глава шестнадцатая Дейнека, Серов и шестидесятники

Сан Саныч любил, когда в его мастерской на улице Горького появлялся Георгий Нисский — старый товарищ по ВХУТЕМАСу. У Нисского мастерская была на Верхней Масловке, в знаменитом районе художников, и он ездил на «Волге» ГАЗ-21, покрашенной в два цвета — малиновый и бежевый. В капитанской фуражке, привычно играющий роль моряка дальнего плавания — как теперь бы сказали яхтсмена. Нисский неизменно был товарищем Дейнеки по застольям и вылазкам на этюды. И после войны, и после смерти Сталина он оставался его спутником и сотоварищем во всяких начинаниях. Словом, был верным другом, совсем как в популярном тогда советском фильме «Верные друзья». Как и в его картинах с бескрайними просторами советской жизни, которые потом стал изображать Петр Павлович Оссовский, в Нисском чувствовались детский романтизм и увлеченность цветовым пространством. Их двоих объединяла неизбывная жизнерадостность, которую не могли подорвать никакие интриги и злопыхательства.

Нисский переживет Дейнеку на много лет и умрет в одиночестве в доме престарелых. Но пока что они часто встречаются и не чураются заглянуть в рюмку. Позже Нисский вспоминал о своем друге: «Человек большой воли, сильного и сложного характера, он отличается какой-то особой художнической несгибаемостью. Он никогда не бросался из стороны в сторону в поисках оригинальности или модной новизны, и в то же время каждый его шаг в искусстве был неповторимо индивидуален»[222].

«Лифт долго ползет на девятый этаж большого дома на улице Горького. Долго-долго звонит звонок в двери, где прибита металлическая дощечка с надписью: „Дейнека — 1 звонок“. И вы уже собираетесь уходить, когда наконец дверь открывается и суровый хозяин, хитро щурясь, глядит на вас. В темно-вишневой спортивной рубашке с короткими рукавами, красиво-простроченной белой ниткой, коренастый, с тяжелыми, рабочими руками, широкоплечий, с осанкой боксера, он с первого взгляда может показаться резковатым, даже грубым. Его пристальный взгляд, его массивное лицо с резкими морщинами на лбу, короткие волосы, всю жизнь непокорно торчащие на затылке, ироническая складка у рта смущают. А если помнить о его всемирной славе, то всё это вместе кого хочешь выведет из равновесия, если не знать близко этого внешне грозного человека. Он всегда напоминает мне огромного медведя, который ни за что не хочет показать свою затаенную, уязвимую, доброту», — писал другой товарищ Дейнеки по совместным застольям Игорь Долгополов — главный художник журнала «Огонек»[223].

Послесталинское десятилетие стало в Советском Союзе временем важных перемен, поиска новых возможностей социализма, попыток обновления общества. Особенно ярко этот период отразился в среде деятелей культуры, художников, в мире театра и кино. Выходят фильмы Марлена Хуциева, молодые поэты собирают полные залы восторженных слушателей, в 1956 году появляется театр «Современник» под руководством Олега Ефремова — по выражению Василия Аксенова, главного клоуна на карнавале шестидесятников. В стране говорят о возвращении к ленинским нормам жизни. Андрей Вознесенский требует убрать Ленина с денег — «так цена его высока». Евгений Евтушенко обращается к «правительству нашему», когда труп вождя выносят из мавзолея, с призывом, чтобы наследникам Сталина не позволено было вернуться, а с ними не вернулось и прошлое. Это был тот исторический период, когда Дейнека наконец-то поднялся в самый высший эшелон советской элиты. Художественная жизнь бурлит, споры среди живописцев и скульпторов, «физиков» и «лириков» кипят повсюду.

«Оттепель» была поистине прекрасным временем. Преемники Сталина, уставшие от страха и от того, что страна была погружена в атмосферу мракобесия, согласились на некоторую либерализацию режима, однако постепенно к ним стало приходить понимание, что сохранить систему всё труднее, что либерализация стремится к изменению самой сути системы. Система могла существовать на вере и страхе, но теперь уже не было ни того ни другого. Народ распустился, и в первую очередь писатели и художники, которые, как писал Владимир Войнович, «имеют обыкновение распускаться прежде других». Они уже критикуют не только Сталина, но и всю советскую власть. Пренебрегают методом соцреализма, придумывают какие-то свои «измы». Ропот партийных ортодоксов усиливается. «Может быть, если прибегать к аналогиям, во время „оттепели“ людям ослабили путы на руках и ногах, но это ослабление было воспринято обществом эмоциональнее и отразилось на искусстве благотворнее, чем крушение советского режима в девяностых годах», — писал Войнович, чья звезда впервые вспыхнула тогда на горизонте.