Александр Алехин. Партия с судьбой - [14]

Сегодня большинству людей такие обиды непонятны. Но важно помнить, что понять людей другой культуры или другой эпохи можно, только усвоив их взгляд на мир, их представления о добре и зле.

Как бы то ни было, но Алехина на том заседании коснулись вскользь. А потому заявление о нежелании «вступать в какие-либо переговоры с Алехиным об участии его в международном турнире в Москве» выглядит, скорее, как приглашение в эти переговоры вступить. Ведь если человека вспоминают к месту и не к месту, значит, явно чего-то от него хотят, явно провоцируют на ответную реакцию. Еще живо было в памяти, как Алехин всего лишь пять лет назад уехал, не простившись, из России. Сказал, что поедет в Ригу, а сам исчез. Ну и что, бегать прикажете за этим обманщиком? Обиженная на Алехина Шахматная секция не желала первой идти на поклон и ждала от Алехина своеобразного покаяния. Пусть, дескать, сам придет и попросит, а первыми звать не станем.

Но Алехин тоже не хотел делать первый шаг. Любимов отмечает, что вдохновлялся Алехин по-настоящему лишь когда говорил о шахматах, «причем, если собеседник был иностранец, всегда подчеркивал, что самая высокая шахматная культура в Советском Союзе. И опять раздражался. „Вот я с вами толкую о шахматах, а ведь вы в этом ни черта не смыслите“, — ясно говорил его взгляд». А ведь Алехин уехал, когда шахматными досками в Москве топили печки, когда полуголодные шахматисты встречались дома друг у друга, чтобы не потерять форму. Казалось тогда, что мировые шахматы сами по себе, а Советская Россия сама по себе. Но прошло всего лишь несколько лет, и вот уже лучшие игроки со всего мира собрались в Москве, в городе, где родился и вырос Александр Алехин.

По мнению Любимова, какое-то малодушие мешало Алехину признать «ошибочность своей разлуки с Родиной». И эта постоянная раздвоенность в конце концов надломила его. Возможно, Любимов не знал причину, по которой Алехин уехал из России — ведь дело было не только в желании помериться силой с Капабланкой и окунуться в мировой шахматный океан. Была еще странная история с ВЧК и расписками в получении денег от деникинцев. И если допустить, что Алехин действительно брал деньги — на личные нужды, конечно, а не на диверсионную деятельность, — то страх расплаты тяготел над ним и не пускал домой. Прибавим к этому и возможные обиды на Всесоюзную шахматную секцию, объявившую его «чуждым элементом».

Победа над Капабланкой вдохновила русских писателей-эмигрантов. Б. К. Зайцев и А. И. Куприн посвятили ему очерки «Алехину» и «Шахматисты». В. В. Набоков, вдохновленный победой соплеменника, начал работу над романом «Защита Лужина». Вроде бы Лужин не похож на Алехина. Но, возможно, Набоков уловил главное сходство: шахматы, особенно в эмиграции, не отпускали Лужина, шахматы как будто затягивали его в какой-то другой мир. И Лужин понимал, что ничего, кроме шахмат, у него нет, что только в шахматном мире он полон сил и всевластен, доволен и покоен. Алехин, в отличие от Лужина, был, по слову Любимова, «богатой натурой — он хотел взять от жизни как можно больше, во всех областях». Он ощущал в себе силу, выхода которой не находил. Когда-то он мечтал о карьере дипломата, для чего и поступил в Училище правоведения. Тема диссертации, которую он готовил в Сорбонне, также косвенно указывает на интерес к международным делам. Однако, если факт защиты диссертации можно оспорить, то возразить против несостоявшегося продвижения по дипломатической лестнице будет сложно. В интервью, данном гроссмейстером газете «New York Times» в 1924 г. во время нью-йоркского турнира, он заявил, что намеревается завершить профессиональную шахматную карьеру. «Шахматы слишком дороги мне, чтобы совершенно бросить их. Но в дальнейшем они должны быть отодвинуты на второе место в моей шкале жизненных ценностей. Буду продолжать играть как спортсмен или любитель, но не как профессиональный шахматист. Право выдвинется на первое место». Кроме того, он сказал, что имеет «некоторый опыт на поприще дипломатической службы» и, вернувшись в Париж, намеревается обосноваться там. Из сказанного им следует, что в Париже он собирался продолжить дипломатическую карьеру. Это интервью только подтверждает слова Любимова о том, что Алехин хотел от жизни чего-то еще кроме шахмат.

Но мечте о дипломатической карьере не суждено было сбыться. И, вполне вероятно, Алехин вслед за Лужиным тоже начал болезненно ощущать, что одни только шахматы способны дать ему на чужбине «иллюзию действительно полнокровной жизни». В мае 1928 г. Алехин вступил в парижскую масонскую ложу «Астрея». Надо сказать, что в этой ложе перебывала чуть ли не вся эмиграция, как и Алехин, наверное, искавшая «иллюзию полнокровной жизни». Однако масонские радения Алехину быстро надоели и, по свидетельству Любимова, «он нередко превращал и ложу в шахматный клуб, усаживаясь за шахматную доску с гроссмейстером Бернштейном». То есть и в самом деле — ничто, кроме шахмат, не могло удовлетворить его. Эдуард Ласкер вспоминал, что «Алехин не мог жить без шахмат. Каждый раз, когда он обсуждал течение какой-нибудь партии или анализировал, его глаза начинали светиться, от него исходил какой-то нервный ток, как будто он находился под действием наркотика. Он ел и спал только для шахмат и грезил только шахматами. О чем бы ни шел разговор, Алехин всегда находил возможность свести его к шахматам. Более того, шахматы были его единственной любовью». Это описание уже приближается к характеристике Лужина, данной Набоковым, который верно уловил главный конфликт алехинской натуры. Он смог проявить себя только в шахматах, но только шахмат было ему недостаточно. Изменить же ситуацию он не мог. Любимов, видевший Алехина и в домашней обстановке, и в масонской ложе, наблюдал в нем постоянный надрыв и неудовлетворенность собой. Любимов приписывал это гордыне, причем гордыне самого неутешительного свойства, помноженной на невозможность исправить ошибки, как-то переменить ситуацию, и на неутолимую тоску по Родине.