Альберт Швейцер. Картина жизни - [12]

Естественно, борьба политических течений в стране вскоре привела к открытому взрыву. Поводом к этому послужило осуждение артиллерийского капитана, еврея Альфреда Дрейфуса, в 1894 году. Этого офицера по ложному доносу обвинили в измене родине, и военный трибунал приговорил его к изгнанию из рядов армии, а также к пожизненной ссылке на пресловутый Чертов остров под Кайенной^{9}. Обвинение было шито белыми нитками, ни у одного мыслящего француза не возникало сомнений насчет истинных причин осуждения капитана. Позорное преследование «еврея, проникшего в офицерский корпус», означало недвусмысленную угрозу для всех демократов и республиканцев. Общественный протест принял такие гигантские размеры, что Франция была на грани гражданской войны. Все население раскололось на два лагеря. Известные художники и писатели встали на сторону защитников прогресса. Огромное впечатление произвел памфлет писателя Эмиля Золя «Я обвиняю». Реакционные круги вынуждены были пойти на уступку. В 1899 году Дрейфуса освободили. Но на этом республиканцы не остановились, даже протесты из-за границы не утихали. Наконец, в 1906 году справедливость восторжествовала. Альфреда Дрейфуса реабилитировали и с почестями вновь зачислили в ряды французской армии.

В этой атмосфере бурных волнений, достигших своего апогея в Париже на переломе веков, Швейцер не находил того душевного равновесия, которое ему было необходимо для расширения его познаний в области философии и дальнейшей работы над диссертацией.

Он приехал в Париж с намерением поступить на философский факультет Сорбонны, а также совершенствоваться в игре на органе под руководством Видора. Однако, на взгляд Швейцера, система преподавания в Сорбонне безнадежно устарела, и это настолько разочаровало его, что он весьма редко посещал университет. Преподаватели по большей части потчевали студентов лишь такими лекциями, содержание которых не выходило за рамки экзаменационных программ, или же проводили узкоспециальные курсы. Многочасовых обобщающих лекций, посвященных определенным философским эпохам, как это было принято в Страсбурге, здесь не читали. Поэтому Швейцер решил одновременно слушать лекции и на лютеранском теологическом факультете на бульваре Араго, в частности лекции известного догматика Луи Огюста Сабатье и специалиста по Новому завету Луи Эжена Менегоза.

С особым увлечением Швейцер совершенствовал свое мастерство игры на органе. Вскоре между учителем и учеником установилась искренняя, сердечная дружба. Видор отныне отказывался брать со Швейцера плату за уроки и часто зазывал своего юного друга на обед к себе домой, а то и в ресторан: ведь он скоро понял, что маленькой стипендии Швейцеру с трудом хватало на занятия искусством, да и просто на пропитание. Через Видора Швейцер приобрел много новых знакомых, тот ввел его в высший круг общества, парижские аристократы с удовольствием предоставляли свой домашний орган в распоряжение чуть неуклюжего молодого философа-эльзасца и подолгу слушали его игру. И если самому Швейцеру эти визиты не всегда были по душе, так или иначе они позволили ему встретиться со многими выдающимися деятелями искусства.

Однако наряду с игрой на органе Швейцер брал также уроки фортепьяно у известного пианиста Изидора Филиппа. Видор познакомил его с гениальной ученицей и подругой Франца Листа — Мари-Жаэль Траутман, тоже уроженкой Эльзаса. На европейской концертной сцене она в свое время сверкала «звездой первой величины», как впоследствии писал о ней Швейцер. Траутман предложила Альберту взять его в ученики. В это время она как раз занималась проблемой фортепьянного туше, стремясь исследовать его с помощью физиологa Шарля Фере. Швейцер рассказывал: «Я служил ей подопытным кроликом и в качестве такового участвовал в ее экспериментах... Скольким я обязан этой гениальной женщине!.. Под руководством Мари-Жаэль я совершенно изменил свое туше. Ей я обязан тем, что с помощью продуманных и отнимающих сравнительно мало времени упражнений я все лучше овладевал своими десятью пальцами...»

Оба дяди Швейцера по отцу, постоянно жившие в Париже, из которых один был коммерсант, а другой — филолог, оказывали племяннику должное внимание и помогали юному Альберту чувствовать себя в Париже как дома. Впоследствии Швейцер рассказывал в своих заметках, что работа над диссертацией нисколько не страдала ни от его увлечения искусством, ни от частых встреч с друзьями: отменное здоровье позволяло ему работать ночами. «Случалось, я приходил к Видору играть на органе, за ночь даже не сомкнув глаз». Было бы, однако, ошибкой полагать, будто Швейцер всегда только и делал, что занимался искусством да еще писал диссертацию, «целиком погрузившись в изучение философских проблем». Нет, молодой Швейцер любил также обыкновенные радости жизни. Случалось ему и выпить вина, и выкурить сигару...

Если, с одной стороны, Швейцер всей душой восхищался яркой и многогранной жизнью в Париже, его театрами и концертами, выставками и музеями, то, с другой стороны, он весьма сдержанно относился к духовной жизни французской столицы, на которой тяжело сказался глубокий раскол общества, вызванный процессом Дрейфуса. Тупой национализм и шовинистический догматизм распространились повсеместно и заметно отравляли атмосферу в Париже, да и во всей Франции. Отрава эта коснулась и искусства, и потому на исходе века веселая и вольная культурная жизнь Парижа, длившаяся почти два десятилетия, оказалась серьезно омраченной.