Акука - [33]

Тихо-тихо садится солнце. Комнатные лучи неслышно-неспешно ползут под потолок.

И разом заполняет жилище фиолетовая пустота: упало-таки светило за неплотную сеть берёз и сосен.

А все-таки земля просыпается.

Под берёзовый орган

Воскресными утрами польское и немецкое радио транслируют мессы из костелов и кирх.

Отказываюсь от всех дел, слушаю.

Месса…

Монотонное, покорное чтение молитвы. Стихийный, то густой, то звонкий напор органа. Мольбы под музыку — просительный речитатив. Сокровенные паузы, провалы тишины. И, наконец, волны кафедрального хора с органом. Волны музыки, голосов, подголосков, стеснённые стенами и сводами, солнечными витражами и единением паствы.

Пасха. Кантата «Глория»2 Антонио Вивальди.

А перед глазами березовая весна в Шилишках. Ровный плотный строй умытых березок с банками сока у стволов. За окном — мой берёзовый орган в зелёных листиках-копеечках первой листвы.

Ветра нет, но мой орган отлично звучит в паузах мессы.

Зоревое гудение ранних усердных пчёл отдаётся наголосками разной высоты в тонких берёзовых стволах, резонирует с трепетной листвой.

Одуванчики, нарциссы, тюльпаны; трясогузки, зяблики, дрозды — смиренные и весёлые старожилы моего хутора-храма под открытым небом,

— Глория! Глория, глория! — вступает кафедральный хор радиомессы, сливаясь со звуками берёзового органа.

И снова провал тишины. В ней рождается одинокий полётный тенор, бесплотный и доверчивый. Он молит Бога о себе и за нас:

«… — И будет Господь прибежищем угнетённому, прибежищем во времена скорби.

И будут уповать на Тебя знающие имя Твоё, потому что Ты не оставляешь ищущих Тебя, Господи…

Ибо не навсегда забыт будет нищий, и надежда бедных не до конца погибнет…»

Храмовое эхо подхватывает «Амэн!» кардинала и уносит возглас под купол: «Амэн-н-н! Аэн-н-н!»

Отголоски, отголоски, отголоски…

Уходят мгновения редкой чистоты и идеальной простоты. Они растворяются в покое дома, долго поют во мне, очищают душу и неумолимо исчезают. Дай Бог, чтобы не бесследно. Надежда есть: не хлебом живы, а молитвою.

Бесплодно искать слова, воссоздающие мессу. Её язык, устав и традиция — незамутненное доверие к первоосновам — к Библии, латыни, чистому родному языку народа. Эти первоосновы соприродны человеку, самоявленны, как сказочные герои и события, и не требуют всезнающего вмешательства.

Об этом неловко говорить. Наши слова не помогают. И не нужны они устоявшейся душе.

По пашням бродит утро.

Не умолкает мой берёзовый орган. Минуты и часы радиомессы обитают в хуторской избе: покоят, бодрят, смягчают душу. Молитва места не ищет.

Два рюкзака

Рано, ещё нет шести. Плотно сеет дождь. Невнимательно сижу у пишущей машинки. За окном стелется туман, там интереснее. Отуманились река, луг. Кажется, сидишь по ту сторону стекла. Включил настольную лампу, ощущение сырости исчезает. Электрический свет меняет настроение: мурашки неуюта на спине становятся тёплыми прикосновениями покоя обжитой избы.

Из пелены медленно показывается грива, голова, круп нашей лошадки. На дорогу-невидимку выходят из тумана два пожилых человека с рюкзаками — мужчина и женщина. Она в белой косынке, он без шапки, седой. Они почти касаются друг друга локтями.

Идут мимо лошадки, мимо дома, не оборачиваются. Проходят, старательно не глядя в моё окно. Я их понимаю. Не дай, Господи, усталым путникам даже случайно заглянуть в чужой уют.

Человеку всегда нужны дом и тепло, особенно тепло душевной, дружеской привязанности.

Путь туманных незнакомцев не близок. Встали пораньше и ушли подальше. Только через двенадцать километров в ту сторону встретят жильё.

Я вижу теперь одни спины с рюкзаками. Две пары шагающих резиновых сапог поглотил туман.

Лошадка кивает, кивает тяжёлой головой вслед уплывающим чужакам.

О чём я думаю?

О пустой лесной дороге, о туманном будущем.

Ласточки лепят гнёзда, посвистывают, им всё ясно.

Хочется, чтобы путники взялись за руки.

— Дед, мы пойдём с тобою в туман? — за моей спиной стоит ещё сонный внук.

— Пойдём.

Отклик

Третье утро подряд открываю дверцу колодца, а на приступочке для ведра сидит черно-бархатная царственна жаба.

Сидит спокойно, смотрит мне в глаза. Беру её, пересаживаю в заросли чистотела или незабудок у колодца, здесь тень. Теперь достаю воду.

Вот и четвёртое утро. Открываю дверцу — сидит.

— Здравствуй!

Я ритуально переношу августейшую персону в тень, на этот раз в незабудки.

— До следующего утра, мадам!

Но речь не о жабе.

Оказывается колодец — ворот колодезный и ведро на цепи знают хозяйскую руку, ждут хозяйской руки.

Если брал воду кто-то другой, я не наполню ведро сразу, не поддергивая цепь. Не так чужая рука ворот крутит, по-другому сматывается и наматывается на него цепь. Не так ложится ведро на воду и выходит из колодца косо, кое-как: дужка ведра на цепи перекосилась. Не хочет ворот воротиться с полным ведром.

Но главное — нет отклика, взаимности. Что за отклик?

Я спускаю ведро, скручиваю цепь. Ведро коснулось воды дном, легло на бок, а не плюхнулось, и стало пить большими плескучими глотками, наполняться. И вот оно осторожно торкнулось, легонько дёрнуло цепь, значит, и мою руку, удерживающую рукоять ворота. Торкнулось ласково, знакомо: торк и ты замер, остановил ворот. Секунду стоишь притихший, как и колодец. Полное ведро в ртутной глубине неслышно покачивается, поплескивает, поплясывает.