Акука - [32]
Жена опустила раму и высунула в просвет голову Антон Антоныча.
— Де-да!
— Антон!
Поезд неслышно тронулся. Машу рукой:
— До свидания, Ан-то-он!
И он машет:
— Де-да-аа!
— Я пошел за гриба-а-ми-и! — кричу в уплывающее окно.
Вагон уже далеко.
Вот и поезд скрылся.
Я иду по перрону Вильнюсского вокзала за грибами.
КОНЧИЛАСЬ СВОБОДНАЯ ПОВЕСТЬ ПРО ТРИ МЕСЯЦА И ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ.
ПОЧЕМУ СВОБОДНАЯ?
ПОТОМУ ЧТО Я НИКОГДА НЕ ПИСАЛ ПОВЕСТЕЙ. ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ. НО ЧУВСТВУЮ.
ТАКАЯ ВОТ СВОБОДА…
СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ
Что выше леса?
Апрельское утро на хуторе начинается неспешно, зябко. Само в себя кутается да в туманы.
Что выше леса?
Солнце! Яркое, красное оно обжигает зарею сосны, встает-выкатывается из-за леса медленно, тяжело, по-хозяйски. С востока на запад трогаются в рост длинные чистые тени. Их отбрасывает всё, что растёт и стоит на этой земле. Утром тени ярко-фиолетовые, днём темно-зелёные бархатные, вечером — синие с золотом.
ПОШЛИ СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ. Не слышно, да видно. Утро ясное успело завести их. Говорят, солнышко восходит, барских часов не спрашивает.
Ближе к полудню тени сосен уходят на глазах сами в себя, укорачиваются, как складное удилище.
Нередко погода размывает стрелку солнечных часов, но стереть не в силах. Солнце и за облаками солнце. Светотень то успокаивается, то трепещет. Согласно слабеет или усиливается моё сердцебиение, жар сердца. Но дышится свободно, в полные лёгкие.
И вдруг дыхание перехватывает.
Нездоровье?
Да нет же, гроза надвигается.
Короткие, быстрые молнии в эту пору ярко-зелёные, как упругие стебельки озимой ржи. И так же молоды.
Бесшумна перекличка юных молний и стеблей-ровесников.
Ещё не время ливневого обвала. Складываются лишь начальные слова близкой бетховенской песни. Перезвон звуков впереди.
Старик-сосед Ян Юсис задрал голову, глядит на запад:
— Что ты скажешь…
Широченная грудь пахаря делается на вдохе квадратной.
Над хутором литовским разлился дух растворённой в мареве муравьиной кислоты.
Замри, время грозу творит.
И снова полный штиль, ленивый, блаженный. Идут солнечные часы.
Спиною чувствую, головой без шапки, как спеленут воздушной волной, и меня покачивает, даже присесть охота. Послегрозовая озонная пелена вкусна, словно антоновка с дерева. Только не хрустит. Сейчас и не надо хруста, никакого шума.
Ближе к макушкам взрослого сосняка даже в безветрие перешёптывается прозрачный пергамент молодой сосновой коры. Она лохматится, отслаивается, отрывается от стволов и причудливо планирует с высоты на игольчатый коврик у комлей.
Близ муравейника беспечно порхает махаон — красавец-парусник с изящными шпорами по нижним концам крылышек-парусов. Вот он опускается на первоцвет. Разве не видит муравьев?
Муравьи вцепились бабочке в лапки, а она взлетела. Попадали муравьи с высоты, наверное, ушиблись.
Интересно, может муравей сломать шею?
Идут солнечные часы.
Апрель
Привычный воздух опушки. Я успел погрузиться в него с головой.
И вдруг что-то не так. Воздух стал медовый, користо-лубяной, душный.
Да подними же голову: верба зацвела!
Рот сам открывается от неразделенной радости. Из детства радость.
И всё равно что-то не так.
Да слушай же! Только на вербе и живет густой гул; пчёлы работают. Только на вербе. Больше пчеле работать негде. Липа так загудит в середине июля. А пока — только на вербе.
Отхожу от гулкого душистого дерева на десять шагов и снова на земле всё обыкновенно. Небо покойно смотрится в талые водостоины. Вновь окунаюсь в сыроватый перволистный воздух опушки; в апреле земля преет.
Нет, не отойду от вербы.
Ещё голую землю осыпает по кругу лакированная коричневая лузга лопнувших серёжек. Словно грызёт верба на досуге крупные семечки.
Гудят пчёлы, охаживают серо-золотистых вербных «гусят» — опушившиеся вербешки. На паре задних пчелиных лапок топорщатся нежно-желтые шарики-ботфорты. Так смешно налипает вербная пыльца. Зато переносить в улей удобно. Пчела по искорке носит, да Богу и людям угождает.
Стою, смотрю, слушаю. А как уйдёшь? Разве что холод внезапный — вечная апрелева затея в дом угонит.
Земля просыпается
И всё-таки земля только просыпается. Просыпается на глазах: травкою, почками, инеем утренним — он наверняка перехватывает дыхание земли.
Неторопливо, частями просыпается пашня, будто дразнит нетерпеливых соседей-пахарей.
Из четверых хозяев знакомых окрестных хуторов двое уже навестили меня. По дыму из трубы поняли: приехал москвич сезонный. Один увидал дым, другой, «подветренный сосед», унюхал.
Мы рады друг другу, Стась Грецкий поскрёб голову вместе с кепкой и говорит:
— Так, може, я пахать под ячмень завтра начну?
Его поле под нынешний ячмень ко мне ближе.
— Холодно, Стась, — отвечаю я.
— Так приятно, когда ты здесь.
— И мне, и семье приятно быть полгода твоим соседом…
Ветви голых яблонь и вишен окликают мои глаза, тянут ко мне белые охранные ленты-лоскутки. Лоскутки — недавняя ласковая простыня старика Яна. Они с зимы привязаны к ветвям — отпугивать от плодовых деревьев лосей, косуль да зайцев.
Стою против ветра, потому и тянется ко мне ещё хрупкая обнажённость сада, несмело набухает он нежно-розовыми почками.
Солнечные лучи легли через кресты двух окошек на пол и стены моей комнаты, поделили её на неясные мне части.
