Аконит 2019. Цикл 2, Оборот 1 - [34]

Жалкий, старый, некрасивый дурак, умерший — от чего?

Да нет, конечно, он не умирает; после смены напивается страшно, вспоминая — о, сколько раз он касался её руки, когда она платила за билет, и это было прикосновением электричества, а тот какой-нибудь омерзительный урод, с которым эта незнакомка проводит ночи, да что он может знать про электричество…

И он живёт в каком-то сплошном тумане, и по его внешнему виду уже невозможно определить — то ли он не ел ничего со вчерашнего дня, то ли уже пьян с утра. А у него на самом деле просто беспрестанно болит сердце…

Или что-нибудь о любови какой-нибудь женщины, тоже уже далеко не молодой, сидящей за кассой в каком-нибудь платном туалете, к одному постоянному посетителю, молодому, да симпатичному, да вечно пьяному, который, бывает, заходит даже раза по три за вечер и даже иногда говорит ей какие-нибудь нейтральные фразы, а она, почти уже отупевшая от этого сидения, от этих запахов и вообще от всей этой сраной жизни, вдруг — уж не знаю почему — кто вообще знает почему, отчего это бывает? — чувствует к нему какую-то чуть ли не материнскую любовь вперемешку с самой открытой, животной страстью, и все её мысли — это тёплая нежность грубой порнографии…

Дорогие мои, хорошие, разумные, да что вы можете знать об этом…

Но я что-то заболтался, хотя, может, начало воспоминаний о Че буране и должно быть именно таким, не знаю.

Да вот, шёл я, и вдруг — улица в том месте была ярко освещена — увидел странные следы, одни следы были самые обычные, но рядом с ними шла цепочка следов словно бы от гусениц очень-очень маленького танка. Помню, что меня это почему-то крайне поразило; я дошёл до перекрёстка, следы поворачивали направо, мне нужно было прямо, но я тоже повернул направо и метрах в ста впереди увидел одинокую, сгорбленную, нескладную фигурку, бредущую куда-то. Я прибавил шагу и начал понемногу приближаться к ней, и вскоре увидел, что рядом с этой фигуркой действительно ехал маленький, игрушечный, радиоуправляемый танк Вдруг он неудачно попытался объехать сугроб и застрял, человек наклонился к нему, взял его на руки и с неожиданной нежностью сказал:

— Ну что, опять застрял, малыш?

Он стряхнул с танка налипший на него снег, поставил его на ровное место, и они продолжили свой путь. Я почти поравнялся с ними, когда он услышал мои шага. Он обернулся, и меня поразила какая-то ужасная затравленность в его взгляде, словно бы он ожидал, что я сейчас засмеюсь ему в лицо иди ударю его, просто так, без всяких причин.

— Ух ты! — сказал я. — Это же ведь «Пантера», да? Можно посмотреть?

— Да, «Пантера», — тихо сказал он, — смотрите, пожалуйста…

Я присел на корточки и увидел, что это была отлично сделанная модель немецкого танка, кажется, 44-го года.

— У меня дед в такой же вот «Пантере» сгорел, ему ещё Железный Крест посмертно дали… — сказал я.

— Вы шутите, — слабо улыбнулся он.

— Конечно, — согласился я, — не дали ему никакого креста, не до того уже в 45-м было… Как вас зовут?

— Чебуран, — ответил он.

(Господи, прошло уже столько лет, но вот сейчас начал писать, и всё так ярко, отчётливо встаёт перед моими глазами.)

— Какое странное имя… Это прозвище, что ли?

— Да нет, не прозвище… ну почему странное…

— смутился он, — ну вот такое имя… А вас?

— Да я не люблю своё имя, — сказал я, — лучше зовите меня просто — Джаном.

Чебуран помолчал немного и вдруг сказал:

— Вам не грустно, Джан, от всего вот этого? — с жестом, означавшим — от всей этой красивой, ночной тоски.

— Ну, не знаю… — ответил я. — Солнца нет, но зато — луна, зима — холодная, но эго не ядерная зима…

— Вы — поэт, — тихо сказал он.

— Да нет, — криво улыбнулся я, — самый обычный пролетарий — гайки медные по лифтам тырю…

Мы замолчали и пошли дальше, и молчали довольно долго; я навсегда запомнил то моё странное ощущение, словно бы мы — последние люди во всём этом долбаном городе, и от этого нам так спокойно, потом}⁷ что нам нечего больше ждать, и всё, что скажет один, — непременно поймёт другой.

— Я люблю гулять ночью, — вдруг сказал Чебуран, — ночью даже самые мерзкие улочки так красивы. Даже эти древнеримские развалины.

Мы как раз проходили мимо типичного для нашего города полуразрушенного дома с колоннами и тому подобной хренью, которая когда-то, вероятно, выглядела шикарно.

— А вы видели, Чебуран, — спросил я, — ту ротонду, что в парке за Дворцом Ппонэров, ну ту, которая одна сохранилась от амфитеатра, который раньше стоял там, где сейчас пруд и где три миллиона лет назад было море? Там когда-то переодевались певцы хора, и один совсем съехавший бомж как-то рассказывал мне, что все призраки в качестве места дуэли выбирают только её…

Чебуран взглянул на меня, и в его глазах снова проступила болезненность, потом он отвёл глаза и сказал:

— Я когда-то был в ней счастлив, потом уже — нет.

Мы опять замолчали.

Я вдруг представил — у меня, наверное, какая-нибудь опухоль мозга, настолько у меня сильное, безумное воображение, иди вообще весь мозг закрыт опухолью — горящий, разрушенный, многоэтажный дом и следы маленьких гусениц на снегу, уводящие в подвальное окошко, а потом — Чебурана, сидящего в своей комнате, дверь закрыта на крючок, на столе чистая скатерть с длинною бахромой, а на скатерти — разобранный «Ягдтитр», части которого Чебуран аккуратно протирает замшевой тряпочкой или смазывает оливковым маслом, и душа его совершенно спокойна, а злая жена стучит в дверь — иди на работу, сволочь!., или — где деныи, тварь?., а он просто — не слышит её… За окном мутный апрель, и из старенького магнитофона — звук сильного дождя, любимая кассета из коллекции — полтора часа солнечного северобайкальского дождя, август 1988 года, «Ода радости» с помощью небесных инструментов, а когда совсем плохо — то екатеринбургский дождь, октябрь 1996 года, «Реквием», лишённый хора и оркестра, лишь дождь, в комнате, лишённой любви.