Академия Князева - [29]

Когда ударил гнус, он приуныл, но тут же смекнул, что его спасение – кухня. В маршрутах доставалось впятеро больше. И он благословлял свою новую профессию, которая давала ему такую легкую и такую сытую жизнь. А покушать он любил.

Одно-единственное точило Костюка – чем дальше, тем сильней. Сколько раз прикидывал он свой заработок, который выдаст ему бухгалтерия экспедиции после окончательного расчета, – и все получалось мало. Второй разряд, в поле меньше не платят. У маршрутных рабочих – третий, у Лобанова – четвертый, а сдельщики на горных работах, те вообще королями были, меньше трехсот в месяц ни у кого не выходило…

Костюк знал, от кого зависит его заработок, и начал готовить почву.

Однажды утром он сварил любимый Князевым гороховый суп с сухариками и, пока начальник умывался, понес ему завтрак прямо в палатку. Расставил на вьючном ящике миску, кружку с киселем, хлеб, даже масло в баночке. Он нарочно мешкал, ожидая Князева, жаждал одобрения, которое дало бы ему право на новые услуги.

– Вот, – сказал он, когда Князев вошел. – Кушайте на здоровье.

Князев удивленно взглянул на него, на расставленную посуду и покраснел.

– Ты зачем это? Что я, больной?

Он вышел, дернув шторкой, и направился к костру, а Костюк поплелся следом, недоумевая, почему начальник обиделся. У костра в ожидании завтрака собрался весь отряд, все видели, как Костюк несет посуду обратно. Тапочкин негромко сказал что-то, и все засмеялись. «Ничего, – подумал Костюк, – все равно выйдет по-моему. Ясное дело, он на виду стесняется».

Через несколько дней он подошел к Князеву и доверительно тронул его за рукав:

– Вам небось постирать чего надо? Вы оставьте в палатке, я днем это дело спроворю, покуда их не будет…

– Не надо, – буркнул Князев.

«Принципиальный»,- подумал Костюк. На следующий день он все же проник в палатку Князева, надеясь, что грязное белье лежит под нарами, как у всех, но там ничего не оказалось, а лезть в рюкзак было боязно.

В конце месяца, когда стоимость котлового питания распределялась между едоками, Костюк составил ведомость и понес Князеву показать. Князев прочел, пыхнул дымком, с интересом поглядел на Костюка. Самые меньшие цифры стояли против их фамилий.

– Как же ты ее составлял?

– Как велели. Раскинул на всех.

– А почему суммы разные?

– Так, Андрей Александрович! – Костюк заволновался. – Рази сравнить, как кто ест. Шляхов или Лобанов этот, так они завсегда норовят вторую порцию ухватить, а вы как воробушек.

– А ты?

– И я тоже… Пока нанюхаешься да напробуешься, и аппетит пропадет.

– Каждому в рот смотришь?

– Так а как же! Социализьм – учет.

– Почему же ты тогда и Дюка сюда не включил?

– Дюка? – Костюк расплылся в улыбке. – Вы скажете…

– Ну, вот что, – сказал Князев, – ты эти свои штучки брось, противно. А насчет ведомости… Поговори с ребятами, может, согласятся часть твоей суммы на себя взять, скидку тебе такую как повару сделать. Если согласятся, отнимешь от себя половину и распишешь поровну на всех.

– Чё я пойду, – пробормотал Костюк и потупился. – Они меня не послушают…

– Хорошо, я скажу, раз ты такой застенчивый.

Вечером Князев заглянул в шестиместку.

– Та ладно, – махнул рукой Тапочкин, – какие счеты между дворянами!

– По мне, пусть хоть вовсе себя не включает, лишь бы варил подходяще, – ответил Лобанов. Остальные подтвердили свое согласие.

– Значит, все «за»? – переспросил Князев.

Матусевич откашлялся под пологом:

– Нет, не все.

Он приподнял марлю, высунул голову и, помаргивая на свечу, сказал:

– Братцы, нельзя этого делать. Он ворует, ворует у всех нас. Я сам видел. На той неделе забыл в палатке пикетажку, пришлось возвращаться. Я взял пикетажку, подхожу к кухне – чаю холодного выпить. Он что-то у костра колдует, ко мне спиной. Я тихонько подкрался, думал испугать, смотрю, а он себе омлет с тушенкой готовит. А на завтрак «бронебойка» была… Я не хотел говорить, но раз так вопрос встал…

– Ну, падаль! – вырвалось у Тапочкина.

– Надо проучить, – веско сказал Заблоцкий.

– Темную ему устроить! – воскликнул Тапочкин и, взглянув на Князева, в деланном испуге прихлопнул рот ладошкой. Князев молча вышел. Он знал, что меру наказания установят и без него.

– Не надо темную, – мрачно сказал Лобанов. – Я с ним сам потолкую…

О чем они толковали и как – осталось тайной, но с этого времени Костюк затосковал, потерял ко всему интерес и начал считать дни…

Еще с вечера солнце затянули высокие перистые облака, и Костюку спросонок почудилось, что идет дождь. Он потер глаза и сел. Дождя не было, о стенки палатки барабанили комары. Из-под пологов неслись разноголосые храпы. Костюк тяжело вздохнул и начал одеваться.

В отгороженном камнями затончике медленно двигались сонные крупные хариусы – наловили горняки, но возиться с рыбой Костюку не хотелось. Зачерпнув ведро воды, он всыпал гречку и сел под дым. Еловые дрова искрили, потрескивали, было туманно и тихо, дым от костра стлался понизу и таял в кустарнике. Тайга еще спала.

В палатке горняков послышался натужный кашель.

Из прорези показалась чья-то рука, отстегнула деревянные палочки-застежки, вылез Шляхов. Кашель гнул его пополам, видно, накурился вчера махорки. Отплевываясь, он пошел в кусты, некоторое время побыл там и вернулся, почесывая накусанные ягодицы. Увидел Костюка и благодушно кивнул ему: