Академия Князева - [30]

– Здорово, Петро! Варишь-жаришь!

Костюк повел мутными глазами и ничего не ответил. Шляхов приподнял крышку с ведра.

– Каша? А рыбу зря ловили?

– Хочешь, иди чисть,- буркнул Костюк.

– А мы вместе, вместе, – сказал Шляхов и, зайдя сзади, схватил Костюка под мышками.

– И-и-их! – завизжал Костюк. – Пусти-и-и!

Этот визг разбудил Тапочкина.

До подъема оставалось еще минут сорок, но спать ему не хотелось: вчера он лег раньше других и превосходно выспался. Голоса доносились теперь не от кухни, а откуда-то издалека. Тапочкин сел и прислушался. Законно, говорят где-то на берегу. У костра никого!

Тапочкин мигом оделся и вылез из полога. Так и есть, ушли рыбу чистить. Ну, все! Сейчас он этому типу кое-что устроит.

Неуверенно ступая босыми ногами по колкому мху, Тапочкин подкрался к костру. В ведре пузырилась каша и, судя по запаху, вполне упрела, но на кашу Тапочкин не посмел посягнуть. Он поднял крышку с чайника. Какао уже подернулось коричневой пленочкой. Тапочкин в растерянности проглотил слюну: какао он любил. Что же делать? От реки снова донеслись голоса. «Ладно, – сказал себе Тапочкин, – будем твердыми. Не дрогнем ни единым мускулом». И он сыпанул в чайник с полпачки соли и добрую горсть красного молотого перца.

К завтраку Тапочкин вышел позже всех. Он страшился одного – что первым попробует какао Князев. Но тот еще с кашей не покончил, когда кружку поднес ко рту Высотин. По обыкновению сдул комаров, осторожно отхлебнул: не горячо ли? И сразу отпрянул, будто обжегся, сплюнул, удивленно обвел всех глазами.

Завтракали прямо у костра, на земле. Заблоцкий, согнув ноги калачиком, задумчиво ковырялся в миске. Лобанов только что сдобрил свое какао большим куском ком масла и, помешивая, ждал, пока масло растает. Матусевич дул в кружку. Сейчас и он попробует. Высотин впился в него взглядом. Матусевич отпил, вздрогнул, глаза у него округлились.

Тогда Высотин поднялся и, держа свою кружку, как ночной горшок, в вытянутой руке, шагнул к Костюку. Тот как раз наливал какао Князеву.

– Послушай, милейший, что за отраву ты сварил? – зловеще спросил Высотин. Костюк оскорбленно поджал губы.

– На что ты намекаешь?

– На, попробуй!

– Чё ты мне тычешь под нос?

Разразился скандал. Костюк визгливо кричал, что отказывается варить и вообще больше не намерен выслушивать всякие придирки и глупости. Ему дали попробовать. Он пригубил, как дегустатор, скривился, плюнул и как-то сразу обмяк.

Матусевич высказал предположение, что попалась бракованная банка. Кинулись искать банку, но оказалось, что ее уже нашел Дюк. Тапочкин помалкивал и, чтобы не расхохотаться, кусал ложку. Князев кое о чем догадывался, но дознание проводить не стал.

– Сам виноват, – сказал он Костюку. – Надо пробовать, что на стол подаешь.

Четверть часа спустя Костюк перевозил Высотина и Тапочкина на противоположный берег Тымеры. Они маршрутили по той стороне. На самой середине реки, когда до обоих берегов было метров по двести, Тапочкин резко качнул клипер-бот и сделал губами «пш-ш-ш». Костюк задрожал и схватился за борта. Тогда Тапочкин наконец дал волю хохоту.

Дни стояли сухие и жаркие, ручьи ушли под камни, медальоны суглинков в тундре высохли, потрескались, но короткие ночи были холодны и росны. Комаров не поубавилось, и не подобрели они, лишь разделили время суток с мошкой. Мошке – солнцепек, комарам – все остальное. Только на тесных площадках скальных останцов, вознесенных высоко над тайгой, можно было поднять сетку, вольно вздохнуть и подставить лицо неощутимому внизу ровному ветерку.

В репудин добавляли деготь, дегтем мазали сетки, но это почти не помогало. После маршрутов от обода накомарника на лбу оставалась узкая полоска запекшейся крови. У Тапочкина постоянно заплывал то один, то другой глаз. Уши Матусевича напоминали вареники. Дюк похудел, не ел ничего, непрестанно бегал, повизгивая, брови у него были съедены, под хвостом все распухло. Его жалели, пускали спать в палатку. В палатке мошка не кусала, но набивалась по углам так, что ее можно было черпать пригоршней. Тапочкин каждое утро собирал ее и ссыпал в мешочек. Кто-то сказал ему, что сушеную мошку принимают в аптеке по сорок рублей за килограмм.

Со второго лагеря на Тымере отработали почти все, что могли, подходы к крайним маршрутам перевалили за три километра, но Князев все медлил с перебазировкой. Держала его широкая галечниковая коса на противоположном берегу, где так удобно было бы принять вертолет, и уверенность, что Арсентьев завтра-послезавтра прилетит. Но Федотыч каждый вечер виновато покашливал в трубку, как будто от него что-то зависело, и говорил:

– Арсентьев, ёх монах, молчит.

Князев рассеянно выслушивал нехитрые новости, что-то отвечал, о чем-то спрашивал и сдерживал себя от того, чтобы здесь же, не отходя от рации, продиктовать для начальника экспедиции короткую, но соленую радиограмму.

– Ну как? – каждый вечер участливо спрашивали его то Матусевич, то Заблоцкий.

– Никак, – отвечал Князев. – Пока никак. Пишите письма.

«Здравствуй, Толя, с приветом к тебе из заполярной тайги твой друг Николай Лобанов. Разошлись наши пути-дорожки, ты на лесоповале, а я в геологоразведке, ты даже адреса моего не знаешь, а я тоже пишу на деревню дедушке. Ты, может, в своем леспромхозе и больше меня зашибаешь, но мне и здесь неплохо, всех баб, говорят, не перецелуешь, всех денег не заработаешь, а мне здесь нравится, жратвы сколько хочешь, и воздух свежий, я на весновке толстый стал, руки к бокам прижать не мог. А самое наиглавнейшее, что у нас здесь сухой закон, спирт у начальника под замком, и меня это очень даже радует, ты мою слабину знаешь. Житуха здесь распрекрасная, только баб нет, но это нам не мешает, потому как после наших маршрутов на бабу не потянет. А я по-прежнему одинокий, с Машкой – поварихой нашей бывшей, про которую я писал тебе, мы в скором времени распрощались, но не потому, как ты писал мне и предупреждал. Пацанка Машкина, три года ей было, мне как родная стала, сам никогда не думал, что так получится. А Машка еще осенью, когда мы с поля вернулись, на одного мужика упала по пьянке, тогда я ей крепко мозги вправил, а после понял, что ей это дело – как мне сто граммов выпить. Начал я тогда по новой закладывать, и пошло у нас все через пень-колоду, еще с полмесяца помытарились и разбежались. А я вскоре в экспедицию уехал, на то же место, за работой и думать, и вспоминать некогда. Но все же когда-никогда скребет меня за сердце тоска, пацаночка та сильно ко мне присохла, папкой звала, и я к ней присох, а где они теперь с Машкой – про это мне ничего не известно. Вот так я и живу, мой старый кореш. А зимой этой мне в тайге быть не придется, устроюсь работать в поселке при экспедиции, пойду в вечернюю школу. Меня на это дело все мой начальник блатует, а как еще получится – не знаю. Так что пиши прямо в Туранск на экспедицию, когда охота будет. Я бы, может, с этим письмом до осени повременил, да кругом наши все пишут, ну и я тоже решил. Я бы тебе еще много про нашу житуху описал, как мы рыбу ловим, как маршрутим, но уже все легли, я тоже кончать буду. Засим, Толик, будь здоров, не кашляй, зимой жду твоих писем.