Агнешка, дочь «Колумба» - [118]

Дикая лужайка с огрызком осинового пня, корявый, как леший, тополь и гонг. Незачем его трогать. Лишь завтра утром старый Оконь даст сигнал рыбакам. Бывший причал парома, место нашей первой встречи. У берега ожидают лодки. Его лодка тоже ждет, она поменьше других и привязана отдельно. Могли бы, лентяи и бездельники, развесить сети поаккуратнее, а то свалили грудой, лишь кое-где небрежно подперли палками. Раскидали, будто тряпки какие…

Уже слышно, как загремела носовая цепь и заплескалась вода под бортом. А пожарище опять выдохнуло из нутра огненную красноту, затрепетало крылом зарева, роняющим на черную воду перышки света. Отблески заплясали на лодке, на сетях, и тут он меня увидел.

С этой минуты последовательность воспоминаний прерывается.

Я думала задержать его. А потом отпустила, отпустила сама: ведь он же сделал мне этот знак из лодки и все ждал, ждал.

Когда потом, уже после всего, я опять оказалась здесь, в классе, то раза два подходила к двери, ах, Иза, без вещей, без Флокса, разве я могла думать и помнить о чем-либо подобном в своем умирании, возвращении, немоте, в своем безмолвном крике и безмолвном плаче?

Может быть, он ждал, может быть, еще ждал.

Стало темней, я не зажигала свет, сидела на первой парте с самого края, у двери, ты ее знаешь, и я не сразу это вспомнила: он мне как-то сказал язвительно и в сердцах, что мне хотелось бы всю деревню посадить за первую парту и учить взрослых, словно ребятишек. Я сама села за эту парту. Так получилось. Но я ни о чем не думала, тогда еще ни о чем. Текло время — минута за минутой. Наверно, он уже уплыл.

Потом я услыхала какие-то крики, подошла к окну: трое парней ломились в запертый магазин, колотили кулаками в дверь и в ставни, я узнала голос Мундека Варденги. «Пеля, пусти! — кричали они. — Выпить охота! Хватит с нас самогона, да здравствует водочная монополия!» Ты, Иза, этого не поймешь, никогда не сможешь понять — ни того, какое производил впечатление этот крик и грохот рядом с домом Зависляков, ни того, что этот шум для меня значил, на что он меня толкал.

Я открыла впотьмах несессер, достала классные журналы и пособия, разложила их, как они лежали, по ящикам и на столе. Вынула из мешочка наш кораблик, Иза, который вы мне подарили, «Колумба» из «Колумба», и поставила его на полку, на прежнее место. И снова села за первую парту, и не знаю, сколько просидела, правда, не знаю, мне и сейчас не хочется смотреть на часы, их время ни о чем мне сегодня не говорит, ничего не сообщает. Я ждала и жду, пока время снова шевельнется во мне самой.

Потом я зажгла свет, прочитала твое письмо и погасила лампу. Наверно, он уже уплыл и больше не ждет.

Я здесь. Я существую.

И что бы я сейчас ни говорила, чего бы ни думала о себе и обо всем остальном, думаю-то я только об  э т о м, и даже не столько думаю, сколько я сама по себе  э т о. Оба мы не назвали  э т о г о  открыто, и хорошо, потому что мне вдруг представилось, что  э т о — все, все в целом, или, пожалуй, не так: э т о — форма всего того, чем мы являемся и что делаем, название всей нашей жизни со всеми ее переменами, еще не известными мне, э т о — условие, без которого нет ощущения, что ты существуешь. Э т о  останется во мне, даже изменив свой облик и в новом облике покинув меня, бросив, а я отрекаюсь от него.

Ведь это не единственная фигура пространства с королевским пурпуром на плечах, а сила, скрытая во мне самой.

А если и он чувствует так же, то, может быть, несмотря на все перемены, мы сбережем нетронутой и непреходящей ценность  э т о г о, пускай уже не друг для друга, а для всего того, что заполнит нашу жизнь.

Например, должна же я последить за Тотеком, чтобы он не свихнулся. Должна я заняться и Улей, а то ведь я и не знаю толком, как и чем живет эта девочка, — от мелких подачек, а тем более от ее услуг людям пользы мало, надо ей придумать какое-то занятие, какую-то профессию, может быть шитье. Надо выбраться в Бялосоль к молодым Кондерам, сообща легче решить. И не забыть про Бобочку… Хробжицы… Паром все-таки будет. С тех пор как уехала Пшивлоцкая, тут куда лучше и спокойней. Даже удивительно, какую большую роль играла она во всех раздорах. Она уехала из-за меня, по моей вине. Я обидела ее, но зато от этой обиды была все же какая-то польза. Еще один из запутанных счетов совести. Школа. Дел так много! Кладбище, все эти могилы, могила Пшивлоцкого — верю, что Семен не оставит их без присмотра. Похороны. Помочь Павлинке. Уцелел или рассыпался этот орел над камином? Надо завтра проверить. Надо, надо, надо… Завтра.

Вот видишь, Иза, я еще не умею тебе объяснить, насколько все эти «надо» связаны с  т е м  с а м ы м, насколько одно вытекает из другого, становясь одним большим целым, суммой всего в моей жизни. Я только начала этому учиться, сидя здесь впотьмах за первой школьной партой.

Помнишь, Иза, как вы навестили меня? Тогда шла речь о высочайшей цене идеала. До чего же мы были в себе уверены, как задавались и умничали. Нам казалось, что стоит лишь капельку рискнуть и примириться с деревенскими неудобствами, чтобы считать свои идеалы оплаченными. Но потом даже он сердито и язвительно попрекал меня моим воображаемым идеализмом и противопоставлял ему свою мнимую трезвость мыслей и поступков. Насколько же по-иному я вдруг увидела все это сегодня или, может быть, не увидела, а только почувствовала.