Агнешка, дочь «Колумба» - [100]
Стах уперся руками в стол и следит помутненным взглядом, как Балч наливает и сует ему под нос новый стакан.
— Что? Больше не хочешь? Со мной? Ну и черт с тобой! Сам выпью. Ерунда.
Он выпивает водку одним глотком и швыряет стакан на пол. Разматывает свое лассо.
— Доктор, голубчик! Хочешь стать живодером? Я научу, гляди.
Он набрасывает петлю на спящего ассистента и тянет веревку к себе — тело медика отрывается от стола и откидывается назад к спинке стула. Однако лицо Стаха не оживилось, и солтыс, помрачнев, бросает веревку на пол.
— Ерунда. И это тебя не веселит. Знаю. Женщин нам не хватает.
И то ли задумывается, то ли ищет новый способ развлечься. В наступившей тишине звук гитары и напеваемая Семеном вполголоса песенка слышны отчетливей:
— Доктор! — очнулся Балч. Кинулся к стене, сорвал с коврика старинную саблю, сунул Стаху в руки. — Драться хочешь? Дерись! Бей! — Но доктор не реагировал на вызов, и Балч швыряет саблю в угол. — Ерунда!
— А войну ты видел? Не видел? О-о-о Колумб! Маменькин сыночек! — Он снимает со стены фотографию, подходит к лампе, подносит снимок к лицу: — Вот это были люди! Были и нету. Ерунда. — Осторожно кладет снимок на столик возле топчана. Тяжело дыша, садится рядом с Семеном на пол и, показывая на Стаха, говорит снисходительно-издевательским голосом: — Новое поколение. «Спи с открытыми глазами, бдительный подонок…» Закурим, Семен?
— Можно.
— Ты пил с нами или нет? Я что-то не видел.
— С меня хватит, шеф.
— Чудно ты разговариваешь со мной… как-то не так… Очень памятливый, что ли?
Пальцы Семена, блуждавшие по струнам, замирают. Он молчит.
— Памятливый, — повторяет Балч и придвигается к нему поближе. — Небось помнишь, как балкон нам на башку свалился, не то с горошком, не то с настурцией.
— С петунией, комендант.
— Сестрица нас бинтовала, черная такая, грудастая… Нравилась тебе.
— Зулейка из саперной. Ее уже нет.
— Нет. Алешку-музыканта тоже помнишь?
— Еще бы. Гитара эта от него.
— Семен…
— Что?
— Слишком ты памятливый. Хоть бы забыл про то…
— А зачем об этом вспоминать, комендант.
— Смотрю, ты себе новые ботинки справил… ну и ну… И модный галстук тоже…
— Надо ж как-то одеваться.
— Конечно. А что? Небось женишься?
— Может, уже и время.
— В мир тебя не тянет больше, Семен.
— Не очень. Привык я.
— Не хочешь со мной куда податься?
— Разве я знаю? — неуверенно бормочет Семен. — Если по правде, так вроде незачем.
— Ничем тебя, значит, не соблазнишь… — И после паузы: — Тебя уже солтысом считают.
— Эх! — вырвалось у Семена, и он, задетый, отвернулся. — Стыдно слушать.
Балч кладет на его колено руку.
— Как думаешь, Семен?.. Справлять эту годовщину или не справлять?
Семен, оторопев, смотрит непонимающим взглядом:
— Сами, комендант, знаете. Нужно!
— Зачем? Для кого?
— Раз сказано, значит, надо.
Балч ударяет ногой о пол:
— Ты прав. Раз сказано, значит, надо. Не то заснут все подонки. В гражданскую банду превращаемся, Семен. Ну, еще посмотрим. Такую побудку им сыграю, что у меня все Хробжички опять вытянутся в струнку. А, Семен?
Но Семен не отвечает, а Балч задумывается, как бы сникнув, а потом снова начинает говорить, только очень тихо, скорее самому себе, чем Семену:
— …крест на башне… повешенные… столько павших… Пшивлоцкий… И другие, раньше, господи Иисусе… А кто сегодня думает об этом, кому это важно?! Воспоминания, сантименты, снимки — ерунда!
Вдруг он вскакивает и размашистым движением сгребает со столика, сбрасывает на пол старательно расставленные реликвии заодно с остекленной фотографией, которую сам туда только что положил. Семен даже не вздрогнул. Не шевельнулся и обмотанный веревкой фельдшер, храпящий на стуле. Только Стах, разбуженный шумом, поднял голову, непонимающе замигал и, словно эхо, повторил за Балчем услышанное не то во сне, не то еще раньше слово: «Ерунда».
Балч грузно уперся в стол.
— Семен, — окликнул он своим обычным голосом, властным и нетерпеливым, — поддержи ты меня или посади. Опять я напился.
Семен встал, подошел к коменданту, и в этот момент увидел во дворе освещенную светом, падавшим из окон, бегущую фигурку. Но еще раньше заметила и узнала Тотека Агнешка. Тотек заглянул к ней в окно, и она сделала ему знак. Выскочила во двор, схватила его за плечи. Он еще не заговорил, а она по его глазам, расширенным от ужаса, по тому, как он задыхался, поняла, что случилось что-то ужасное.
— Что у тебя? Говори!
— Мама моя… у Бобочки… Там кровь! Кровь!
Агнешка колеблется не дольше секунды. Бежит к окну Балча, стучит.
— Прошу вас, е г о не зовите! — чуть ли не закричал Тотек с осознанной и нескрываемой ненавистью в голосе.
— Стах! Стах!
Она поднимается на цыпочки. Слышит, что кто-то в доме открывает окно.
— Семен! Буди и зови доктора.
Семен ни о чем не спрашивает. Кидается в сени, хватает ведро с водой, возвращается. Выплескивает полведра прямо в лицо бесчувственному Стаху. Торопится вернуться в тот угол комнаты, где он оставил Балча, замечает там пустой стул и одновременно слышит треск распахнувшегося окна и грузный стук прыжка.
Миг спустя Уля, спрятавшаяся за крыльцом школы, видит их всех. Когда она бежала вслед за Тотеком мимо замка, Зависляк задержал ее, заставил признаться, куда и зачем она несется такая напуганная, и приказал: никому ничего не говори, никому не попадайся, а лучше всего спрячься в школе, она открыта, если же нет, ключ под порогом. Уля, жалея, что не убежала вместе с Тотеком, все-таки послушалась. Не понимает сна, что это стряслось и там, дома, и одновременно здесь. Семен несет к машине, будто покойника, одного из докторов, того, что поменьше. Другой пошатывается, качается, едва идет. Солтыс залезает в кабину, поднимает и пересаживает на боковое сиденье бесчувственного, будто колода, шофера, а сам садится за руль. Семен тоже садится. Агнешка сердится на Тотека, кричит: «Иди домой или ко мне! Никуда ты не поедешь!» — и захлопывает перед ним задние дверцы, но, едва машина трогается, Тотек что есть мочи бежит следом. Уля не окликает его, не кидается за ним. Страх ее ничуть не ослабел, наоборот, разросся, отнял все силы.
Сборник включает повести трех современных польских писателей: В. Маха «Жизнь большая и малая», В. Мысливского «Голый сад» и Е. Вавжака «Линия». Разные по тематике, все эти повести рассказывают о жизни Польши в послевоенные десятилетия. Читатель познакомится с жизнью польской деревни, жизнью партийных работников.
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
В книгу «Из глубин памяти» вошли литературные портреты, воспоминания, наброски. Автор пишет о выступлениях В. И. Ленина, А. В. Луначарского, А. М. Горького, которые ему довелось слышать. Он рассказывает о Н. Асееве, Э. Багрицком, И. Бабеле и многих других советских писателях, с которыми ему пришлось близко соприкасаться. Значительная часть книги посвящена воспоминаниям о комсомольской юности автора.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборник включены разнообразные по тематике произведения крупных современных писателей ПНР — Я. Ивашкевича, З. Сафьяна. Ст. Лема, Е. Путрамента и др.
В антологию включены избранные рассказы, которые были созданы в народной Польше за тридцать лет и отразили в своем художественном многообразии как насущные проблемы и яркие картины социалистического строительства и воспитания нового человека, так и осмысление исторического и историко-культурного опыта, в особенности испытаний военных лет. Среди десятков авторов, каждый из которых представлен одним своим рассказом, люди всех поколений — от тех, кто прошел большой жизненный и творческий путь и является гордостью национальной литературы, и вплоть до выросших при народной власти и составивших себе писательское имя в самое последнее время.
Проза Новака — самобытное явление в современной польской литературе, стилизованная под фольклор, она связана с традициями народной культуры. В первом романе автор, обращаясь к годам второй мировой войны, рассказывает о юности крестьянского паренька, сражавшегося против гитлеровских оккупантов в партизанском отряде. Во втором романе, «Пророк», рассказывается о нелегком «врастании» в городскую среду выходцев из деревни.