Агафья Тихоновна - [2]

На другое утро первым пришел Яичница.

«Я, говорит, нарочно пришел пораньше, сударыня, чтобы поговорить с вами наедине, да или нет?» Не успела я собраться с духом, чтобы ответить, как тут же пришел и Жевакин. «Да или нет?» И Анучкин: «Да или нет?»

А я только одно бормочу всем:

— Не нужно-с… Не нужно-с…

— Как не нужно? — это Яичница. В каком отношении не нужно?

— Ничего-с, говорю, ничего… Пошли вон!

Далее плохо помню, что было. «Как «пошли вон»? Что такое значит «пошли вон»? Позвольте узнать, что вы разумеете под этим?

Я убежала от них, когда же пришла немного в себя, то из-за двери уже слышала скандал. Яичница грозился полицией, а невесте, мол, скажите, что она подлец, а дом строен в один кирпич, а в середине всякая дрянь, мусор, щепки, стружки…

Потом Анучкин кричал, что я необразованная, не знаю по-французски, хорошо Фекла ему ответила, что все святые говорили по-русски… А я думаю: что, если там Иван Кузьмич пришел и все слышит? И все ругательства, и что дом в один кирпич? Хотя: едва ли это может его интересовать, сколько кирпичей. Но однако же нехорошо, если он все это слышит…

Я сидела, вот так положив склоненную голову на руку, когда отворилась дверь, и они входят в комнату, Иван Кузьмич и его друг. И друг его говорит:

— Я привел к вам, сударыня… смертного, которого вы видите. Еще никогда не было так влюбленного — просто не приведи бог, и неприятелю не пожелаю…

Но Иван Кузьмич толкнул его под руку и тихо сказал:

— Ну уж, ты, брат, кажется, слишком.

Что же он имел в виду? Что он не так влюблен? Или, что его друг сказал такое слово: «неприятелю не пожелаю»?

А друг его опять обращается ко мне:

— Будьте посмелее: он очень смирен; старайтесь быть как можно развязнее. Эдак поворотите как-нибудь бровями или, потупивши глаза, так вдруг и срезать его, злодея, или выставьте ему как-нибудь плечо, и пусть его, мерзавец, смотрит!

Это на сцене только так считается, будто я слышу, а другой стоит рядом и не слышит. Иван Кузьмич, конечно, все это слышал и принял за шутку, и как бы улыбнулся.

«Ну, я оставляю вас в приятном обществе!» — Значит, его приятель сейчас уйдет, и мы останемся одни наедине. «Смелее! — говорит. — Смелее!» — Не поняла, кому это он сказал, Ивану Кузьмичу или мне. И ушел. И мы остались вдвоем…

— Прошу покорнейше садиться.

Он сел, а я села напротив него.

— Вы, сударыня, любите кататься? — спросил он по прошествии времени.

— Как-с кататься?

— На даче очень приятно летом кататься в лодке.

— Да-с, иногда приятно со знакомыми прогуливаемся.

— Вы, сударыня, какой цветок больше любите?

— Который крепче пахнет-с: гвоздику.

— Дамам очень идут цветы.

— Да, приятное занятие…

— Вот скоро будет екатерингофское гулянье.

— Должно быть, веселое будет гулянье!..

Не знали мы, не знали мы, что не встречать нам этот праздник вместе…

— Какой это смелый русский народ!

— Как?

— А работники. Стоит на самой верхушке… Я проходил мимо дома, там щекатурщик щекатурит и не боится ничего.

Но тут Иван Кузьмич вдруг забарабанил пальцами по столу, взял свою шляпу и стал раскланиваться.

— А вы уже хотите…

— Да-с, говорит. Извините, что, может быть, наскучил вам.

— Как-с можно! Напротив, я должна благодарить за подобное препровождение времени.

На эти слова он улыбнулся. И так хорошо!

— А мне так, право, кажется, что я наскучил.

— Ах, право нет!

— Ну, так если нет, так позвольте мне и в другое время вечерком когда-нибудь…

— Очень приятно-с…

Какой достойный человек! — думала я. Как приятно с ним говорить! Какой превосходный человек!..

А дни летят, а сердце так бьется, что изъяснить трудно. Везде, куда ни поворочусь, так вот и стоит Иван Кузьмич.

Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти. Хотела было думать о другом, но чем не займусь — пробовала сматывать нитки, шила ридикюль — а Иван Кузьмич все так и лезет в руку.

И вот, наконец, явился он еще раз. И сразу, по всему его виду мне стало ясно, что он пришел просить моей руки.

— Я пришел к вам, сударыня, изъяснить одно дельце, — проговорил он. — Только я хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?

Я потупила глаза, словно и не понимаю, в чем дело.

— Что же такое?

— Нет, сударыня, вы скажите вперед: не покажется ли вам странно.

— Пожалуйста, как можно, чтобы было странно, — от вас все приятно слушать.

— Но пусть лучше я вам скажу когда-нибудь после, — не решился все же Иван Кузьмич.

— А что же это такое? — спросила я в надежде, что он все-таки решится.

— А это… Я хотел было, признаюсь, теперь объявить вам это, да все еще как-то сомневаюсь.

В это время вошел его приятель и говорит:

— Господи, ты боже мой, что это за человек! Это просто старый бабий башмак, а не человек, насмешка над человеком, сатира на человека!

Но я сделала вид, что ничего не слышала, и спрашиваю, как будто ничего и не было:

— Отчего же вы сомневаетесь?

— Да все как-то берет сомнение.

Тогда, наконец, его приятель сказал:

— Как это глупо, как это глупо! Да вы, сударыня, видите: он просит руки вашей, желает объявить, что он без вас не может жить, существовать. Спрашивает только, согласны ли вы его осчастливить.

А я не знаю, отвечать на это или нет, потому что ведь не сам Иван Кузьмич мне это сказал, а другой человек. И все же я осмелилась ответить, словно бы это спрашивает не он, а сам Иван Кузьмич.