Аффект - [4]

— Странно, — как-то необязательно и тихо спросил геофизик, — не всё ли равно, почему я ударил?

— В случае чистосердечного признания вас можно отдать на поруки.

— А я не хочу.

— Хотите в суд?

— Лучше в суд.

Рябинин не удивился: такому человеку, как Вересов, легче стоять перед судом, чем перед товарищами. Перспектива дела усложнялась. Уголовный кодекс запрещал передавать обвиняемого на поруки, если он требовал суда. Коллектив бы вникать в мотивы не стал: ударил и ударил. Суд вникнет. Получалось, что мотив нужно искать не только из любви к психологии.

— Ну хорошо, — решительно сказал Вересов. — Она назвала меня дураком. Устроит?

— Тогда уж лучше так, — оживился Рябинин. — Вышел из самолёта и спросил жену: «Ты меня уважаешь?». А она: «Нет, Коля, я тебя не уважаю».

Геофизик улыбнулся вежливо, сухо, — всё-таки он переживал, и ему было не до улыбок.

— Подпишите протокол, — предложил следователь, ибо допрос кончился, так и не начавшись. — Меня, Николай Дмитриевич, устроит только правда.

— Больше мне сказать нечего.

Его глаза смотрели прямо, не стыдясь. Губы сжимались спокойно, и мирно блестела кожа на скулах. Рябинин понял: геофизик переживал не теперешнее своё положение и не поступок в аэропорту. Он переживал что-то другое. И это «другое» никак не трогало его совесть. Вот-вот, его не мучает совесть! А должна, на бессовестного он не похож. Тогда что же он переживает?

— Не понимаю, — вполголоса, не по-следственному спросил Рябинин, — как можно ударить женщину?

Вересов встал. Он имел право встать, потому что допрос кончился. Он даже имел право не отвечать — протокол подписан.

— Я ударил не женщину, — всё-таки ответил геофизик.

— Кого же? — удивился Рябинин.

— Я ударил не женщину, — твёрдо отчеканил Вересов и вышел из кабинета.

4

«Николай, ну что ты беспокоишься? Два года! Да я буду тебя ждать всю жизнь, до пенсии. Ты убедишься в моей любви, как убеждался в ней не раз. Я знаю, что мужчины всегда говорят друг другу о неверности жён.

Никого не слушай. Мы ведь прожили с тобой пять лет, и ты должен знать меня. Обязан! Я понимаю, что тревога твоя просто так, вообще, за компанию со своими геологами… Учти, этим ты меня оскорбляешь. Ведь ревность унижает. Она похожа на моль: берёшь шубку или ковёр, вроде бы всё в порядке, а в них много-много мелких дырочек. Вещи нет. И ест моль незаметно. Ты ревнуешь-то не к живому человеку, а вообще, абстрактно. Поэтому кончим говорить на эту тему, Николай. Разлука действует на любовь, как ветер: маленькую задувает, большая разгорается…»

Рябинин свернул письмо. Видимо, одно из первых.

Только подумать: уехал в позапрошлом году, а вернулся в этом. Долго же пришлось ждать встречи в аэропорту. Почему она зовёт его полным именем — только отчества не хватает. Как-то холодно. У влюблённых всегда есть в запасе уменьшительные, дурашливо-глуповатые имена. Например, Колюнчик, Коляшечка, Колюшка…

«Жду, жду и жду. Кажется, что мне на голову надели металлический обруч и приказали терпеть два года. Нет, уже не два года, а год и семь месяцев. Фотографии твои получила. Зачем ты, Николай, лазаешь на такие скалы? Да ещё стоишь там в специальной для меня позе. Я и так знаю, что ты смелый и мужественный. И красивый, и учёный, и умный. Всё это я, Николай, знаю, и поэтому мне ещё труднее. Ведь столько ждать — с ума сойдёшь! Пальто, про которое писала, в ателье испортили. Я ведь тихая, ты знаешь, а тут пошумела… Такой был симпатичный отрезик, твой подарок…»

Видимо, только женщины могут перескакивать с тоски на пальто. Или это его, рябининское, прямодумие: сначала решить одно, потом переходить к другому. Хорошо написала про пытку обручем-временем.

«Поздравляю днём рождения целую столько раз сколько осталось дней до встречи Марина».

Что-нибудь дней пятьсот. Интересно, телеграммы принимаются с любым содержанием?

«С Новым годом, Николай! Но ни в коем случае не с новым счастьем. Странно как люди говорят. Ведь новое счастье просят тогда, когда не устраивает старое. А нам с тобой зачем новое-то? Я хочу старого, и поскорей, и побольше. Помнишь прошлый Новый год? Господи, где он, куда он делся и куда делись пять наших с тобой счастливых лет? Вот уж верно говорят — канули. Но впереди у нас не пять и не десять — впереди-то вся жизнь, Николай. Вот только бы дождаться, дотерпеть…»

В этом письме его полное имя уже не казалось холодным. Оно согревалось текстом, вернее, чувством. Да и что значит «холодное»? На бумаге холодное, а нужно слышать, как его произносит женщина.

«Какой дурак придумал, что время идёт быстро? Какой-нибудь физик. Может быть, их фотоны бегут и быстро. Стоит время, Николай, на одном месте — ведь прошло только восемь месяцев. Ты вот спрашиваешь, что я делаю? Работаю и жду. Жду и работаю. В театр не хожу. В кино бываю редко. Чаще смотрю телевизор. Научилась вязать. Может быть, свяжу тебе пуловер. Жизнь, как у старушки. Нет-нет, не уговаривай, развлекаться я не буду. Развлекаться будем вместе. Вот только бы время дурацкое побежало скорее. Ведь что ему стоит, Николай, вдруг сорваться с места и пронестись оставшийся кусок со скоростью света, а?»