Афера. Роман о мобильных махинациях - [70]

– Я тебя очень люблю, понимаешь? Я ревную так, что зубы сводит. Этот дикий мальчик вышел из номера в полотенце, как после е… Ой! Прости, извини, чуть не вырвалось! Ну, в общем, он был в полотенце, а ты даже не показалась из номера, и я подумал, что ты лежишь в постели и приходишь в себя, что у тебя эта, как там ее? – о! – любовная одышка!

– Дурак. Боже мой, какой же ты дурак! Какая еще одышка? Я впустила его в номер, сжалилась над ним, чтобы он принял душ с дороги и передохнул! Ну что же тебе еще? Нужны какие-то доказательства? Витя, имей в виду, что я терпеть не могу доказывать свою правоту кому-либо, меня начинает всю трясти, и я делаю глупости, о которых потом иногда сильно жалею. Если ты и дальше намерен устраивать мне допрос и тому подобное, я просто уйду, и я уйду совсем.

– Благо есть к кому, – неумно поддакнул Картье, которому было бы куда как проще смолчать, но все еще едко было на душе и само вырвалось.

Лена молча, порывисто встала, принялась быстро одеваться, он, ничего не говоря, сгреб ее в охапку и бросил на кровать. Она хотела было взъяриться, вырваться, но, увидев, в каком он состоянии, сама набросилась на него и, спустя мгновение вновь, со страстью ему отдалась. Им было так хорошо вместе, они так подходили друг другу, что никакие ссоры не могли ослабить их взаимного влечения. И, обливаясь пьяненькими слезами, сидел в баре неподалеку простак Штукин, оплакивая счастье, которое он сам, собственными руками отдал. Лена сказала ему, что любит другого, правда, не уточнила, кого именно, а Штукин тоже порой смотрел на мир с широко закрытыми глазами и не видел того, что происходило у него под самым носом. Он и в мыслях не мог заподозрить Картье, так как воспринимал его с достаточной долей высокомерия и даже некоторого злорадства, что вот, мол, «учились вместе, и я у тебя иногда на пиво до степендии стрелял, а теперь ты на меня работаешь. Время все расставило по местам, не так ли, старина?» И никак не мог Штукин смириться с мыслью, что жена его вдруг стала принадлежать кому-то еще, что она, оказывается, кого-то там «любит», и, по всему видать, что это не пустые слова, что все там серьезно, ведь отказалась же она спать с ним, наотрез отказалась, чем ввела Костю в еще больший душевный раздрай. Чтобы как-то примириться с самим собой, он пошел в бар и стал там пить, и его очень быстро развезло до тряпичного состояния. Не представляя себе, что совсем рядом его жена вместе с любовником вытворяют такое… Вот тебе и время, старина, которое все расставило по местам.

В душе Штукин все еще был уверен, что она так с ним шутит. И все это лишь ее мелкая, профилактическая «мстя». Он заставлял себя думать именно так, но, все больше пьянея и закрывая для обзора некоторые прежние, казавшиеся абсолютно понятными вещи, он открывал для себя то, чем прежде пренебрегал, на что не обращал внимания. Лена вдруг повернулась к нему той недоступной доселе лунной стороной, о существовании которой он и не догадывался, считая свою жену самой обыкновенной и, в общем, даже как-то не задумываясь о ее душевных качествах, о замечательном ее внутреннем мире, об удовлетворении ее простых желаний. Она умеренно нравилась ему внешне, в сексе он не блистал, лишь кое-как, с большой натяжкой, в начале отношений, быстро занимаясь этим дважды с перерывом часа в полтора, тогда как ее устройство требовало совсем иной силы, частоты и длительности. Они не подходили друг другу в этой самой важной из областей человеческих взаимоотношений, и трижды прав был Фрейд: нет в семье хорошего секса – нет и счастья.

Страдая, Штукин вдруг просветлел душой, захотел сделать что-то человеколюбивое и правильное. Вспомнил о Картье, о его просьбе, тогда показавшейся ему откровенно наглой, а теперь совершенно справедливой и закономерной. Действительно, его приятель сделал для его компании больше, чем кто бы то ни было за все время ее существования, привлек большие деньги, на которые теперь, не занимая в банках под дикий процент, можно продолжать расширяться в бизнесе, инвестируя в новые проекты.

– Мать моя Настасья Филлиповна! – пьяненько воскликнул пьяненький Штукин и пьяненько искривил рот, откуда пьяненько выползла, словно змея Пе-Стра-Я-Лен-Та (Ватсон, это элементарно, все дело в количестве слогов, их пять! Преступление раскрыто!), слюна Штукина и сползла ему на погон, а оттуда, по рукаву, оторвавшись от ворсинок державшей ее ткани тягучей каплей упала на заплеванный пол, смешавшись с одним триллионом шестьсот восьмьюдесятью шестью миллиардами четыреста двадцатью двумя миллионами ста восьмью тысячами девятьсот девяносто семью бактериями, постоянно квартирующими на этом полу. Вот имена некоторых из них: Целка, Белка, Булка, Аглайя, Апполинарийя, Вагиналийя, Хламидийя, Перепетуйя и, наконец, Надежда Константиновна Крупская, разжалованная высшим разумом в бактерию за свою франкмасонскую деятельность, но так как для бактерии это имя было слишком длинным, товарки прокликали ее просто Чирочкой.

– Я несправедлив, я жаден, я допустил ошибку, которую должен исправить, – бормотал Штукин, обливаясь холодным потом, так как сердце его именно теперь преодолевало очередной порог сопротивляемости его неуемным возлияниям и работало дряненько, паршивенько, с систулами, фистулами и твистулами.