Афанасий Фет - [37]
«Однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.
— Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, — сказал Погодин, — он в этом случае лучший судья.
Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: „Гоголь сказал, это несомненное дарование“»>{151}.
Нет оснований подвергать сомнению сам факт этого символичного эпизода, но, к сожалению, не удаётся установить, когда он мог произойти, поскольку в те дни, которые указывает Фет, Гоголя в Москве не было.
Неизменный поклонник Аполлон Григорьев поддерживал в начинающем поэте веру в себя. «Вскорости после моего помещения у них в доме моя жёлтая тетрадка заменена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона»>{152}, — вспоминал престарелый Фет. Григорьев же стал и своеобразным пропагандистом поэзии друга — стихи Афанасия начали ходить по рукам и пользовались у студентов определённым успехом. Следующим естественным шагом была их публикация.
В конце 1839-го или начале 1840 года Фет послал несколько стихотворений в «Отечественные записки». Что это были за стихи и почему был выбран именно журнал, в котором ведущее положение только что занял Белинский, неизвестно. Скорее всего, просто в силу свойственных дебютанту амбиций он отправил свои опусы в то издание, которое казалось ему самым лучшим и потому единственно достойным их опубликовать. Полученный отказ не только огорчил его, но и вызвал болезненное чувство унижения. (Возможно, письмо лично издателю Краевскому, которым дебютант сопроводил стихи, было написано слишком самоуничижительно или, наоборот, самоуверенно; во всяком случае, Фет ещё некоторое время боялся, что кто-то из членов редакции «Отечественных записок» предаст его огласке). Однако от попыток напечататься в журнале он не отказался и, демонстрируя полное равнодушие к характеру и литературной позиции изданий, примерно в октябре 1840 года послал во враждебные «Отечественным запискам» и пользовавшиеся противоречивой репутацией «Сын Отечества» и «Библиотеку для чтения» «стихов столько, что их хватит на два журнала»>{153}. О том, что произошло с текстами начинающего поэта в первом журнале, редактировавшемся Николаем Полевым, сведений нет. Во втором он рассчитывал на помощь начавшего сотрудничать в нём Введенского. Однако протекция приятеля (если он пытался её составить) не помогла — стихотворения канули в небытие без какого-либо ответа от заведовавшего поэтическим отделом «Библиотеки для чтения» Эдуарда Губера.
В результате первым выступлением Фета в печати стал сборник стихотворений, изданный за свой счёт. Сам поэт на склоне лет приписывал такое решение наивности и преувеличенному самомнению: «Между прочим я был уверен, что имей я возможность напечатать первый свой стихотворный сборник, который обозвал Лирическим Пантеоном, то немедля приобрету громкую славу, и деньги, затраченные на издание, тотчас же вернутся сторицей»>{154}. Тем не менее такой способ войти в литературу для того времени не был необычен — во второй половине 1830-х годов выходило немало поэтических сборников, и некоторые из них приносили своим авторам популярность, а возможно, и доход: ещё помнился сенсационный первый сборник (1835) В. Г. Бенедиктова, доставивший настоящую славу до того никому не известному поэту. Само же намерение Фета обратить свой талант в деньги и получить известность было вызвано не только вполне естественным честолюбием и материальными расчётами. По его утверждению, подлинным стимулом для издания книги была любовь.
Мы столь же мало знаем о девушке, ставшей объектом страсти поэта, как и о её «преемнице» Лизе. Звали её Елена Григорьевна (в своих мемуарах Фет чаще называет её «М-llе Б.»). Социальное положение её было скромным. Фет вспоминал: «Ещё зимой (видимо, 1839 года. — М. М.) я познакомился с восьмнадцатилетнею гувернанткой моих сестрёнок, Анюты и Нади. У неё были прекрасные голубые глаза и хорошие тёмно-русые волосы, но профиль свежего лица был совершенно неправилен, тем не менее она своею молодостью могла нравиться мужчинам». В отличие от более позднего приключения с «Офелией» чувство к М-llе Б. воспринималось Фетом серьёзно и заставило думать о браке. Перспективы же для совместной жизни были крайне мрачны, вызывая ощущение безнадёжности: «Какой смысл могло представлять наше взаимное с. М-lle Б. увлечение, если подумать, что я был 19-летний, от себя не зависящий и плохо учащийся студент второго курса, а между тем дело дошло до взаимного обещания принадлежать друг другу, подразумевая законный брак. Мы даже обменялись кольцами, так как я носил подаренное мне матерью кольцо, а у неё тоже было обручальное кольцо её покойного отца. Что такое обещание было не шуткой, явно из того, что однажды, думая покончить эту неразрешимую задачу, я вышел из флигеля на опушку леса… с заряженною двустволкой и некоторое время, взведя курки, обдумывал, как ловчее направить в себя смертельный удар. Слёзы изменили окончательную мою решимость, и я ушёл домой». Возможным способом решения материальных затруднений показалось издание книги: «Разделяя такое убеждение, Б. при отъезде моём в Москву вручила мне из скудных сбережений своих 300 рублей ассигнациями… на издание, долженствовавшее, по нашему мнению, упрочить нашу независимую будущность»
