Афанасий Фет - [35]

.

О девушке, ставшей объектом этого чувства (или этого эксперимента), практически ничего не известно. Фактически единственными источниками сведений о ней остаются автобиографичная проза Григорьева и поэма Фета. Связано это, конечно, с заурядностью судьбы героини. Звали её Елизавета, она была крестница матери Аполлона и вместе с сестрой по воскресеньям бывала у Григорьевых, где, обладая хорошим голосом, пела под аккомпанемент Аполлона («На фортепьянах игрывал мой друг, / Певала Лиза — и подчас недурно — / И уходила под вечер…»). Прозаик не жалеет красок для описания её внешности: «Чудно легли пышные белокурые локоны на нежный прозрачный лик её, и жажда любви пробилась на бледные ланиты ярким заревом румянца, и резкий, несносный, детский голос заменился тихою речью, и быстрые голубые глаза подёрнулись влагою»^{144}. Судя по всему, семья Лизы была бедна, и потому открывшаяся возможность выгодно выдать дочь замуж была принята с радостью. Её жениха оба тогдашних приятеля называют неровней по интеллекту и развитию. По Григорьеву, это был «маленький человечек, с обиженной наружностию и со всеми манерами пехотинца»^{145}. В изображении Фета:

Не вышел ростом, не красив лицом,

Но мог бы быть товарищам примером:

Весь раздушен, хохол торчит вихром,

Торчат усы изысканным манером,

И воротник как жар, и белый кант,

И сахара белее аксельбант.

Судя по всему, именно то, что Лиза была просватана за недостойного её человека, пробудило чувство к ней в обоих приятелях. Можно предположить, что причинами вдруг вспыхнувшей страсти были недосягаемость её объекта (для Григорьева) и, наоборот, сочетание отсутствия ответственности — поскольку о браке речи быть не могло — и опасности, запретности происходящего, позволяющей ощутить опьянение от переступания границ, дерзкого вызова общественным принципам и ценностям (в случае Фета). Аполлон не решился признаться в своём чувстве. С Фетом было иначе: уже на свадьбе, на которой он выступал шафером, Лиза во время мазурки призналась ему в любви.

«Тут маменька, виновница всех бед,

Распорядиться ей хотелось мною.

Я поддалась, — всю жизнь свою сгубя.

Я влюблена давно!» — «В кого?» — «В тебя!»

Ответное признание не заставило себя ждать:

«И я тебя люблю! — едва дыша,

Я повторял. — Что нам людская злоба!

Взгляни в глаза мне: твой, — я твой до гроба!»

Роман, протекавший в первые месяцы замужества Лизы, имел вполне неплатонический характер:

И я ворвался в этот мир цветов,

Волшебный мир живых благоуханий,

Горячих слёз и уст, речей без слов,

Мир счастия и пылких упований,

Где как во сне таинственный покров

От нас скрывает всю юдоль терзаний.

Он тянулся до тех пор, пока муж не узнал о поведении супруги. Молодая женщина простодушно радовалась:

«…всё проведал этот зверь.

С тобою он стреляться верно станет;

И если ты убьёшь его теперь, —

Тогда, тогда и счастие настанет».

Незадачливому любовнику пришлось прибегнуть к помощи декана факультета (здесь, впрочем, рассказ Фета несколько путан; возможно, его спасителем стал принимавший в нём участие профессор Шевырев), который, стремясь избежать скандала и дуэли, обещал посадить незадачливого повесу в карцер, чтобы не дать возможность оскорблённому супругу добраться до него. Через короткое время молодожёны уехали в деревню, и скандал сошёл на нет, не породив никаких последствий для любовника. Лиза вскоре овдовела и, по сведениям Фета, то ли снова вышла замуж, то ли вступила в связь с каким-то генералом. Судя по всему, радость благополучного окончания опасного приключения была намного сильнее, чем горечь от потери возлюбленной. Эта любовная история (а возможно, и какие-то другие, оставшиеся нам неизвестными) оставила в жизни Фета незначительный след; возможно, она опосредованно отразилась в лирическом цикле «К Офелии», скрестившись с впечатлениями от «Гамлета», увиденного им в Малом театре. Это, по большому счёту, была только шалость; подлинная жизнь, подлинные чувства были связаны с другим.

Только после поступления в университет Фет, наконец, приехал домой в Новосёлки. Это, несомненно, была его собственная инициатива — Афанасий Неофитович никакого желания его видеть не выражал. Немалые деньги, требовавшиеся на дорогу, — 50 рублей — пришлось занять у погодинской кормилицы. Тем не менее на первые же рождественские каникулы он отправился в путь на «сдаточном ямщике», уложив в узелок с бельём единственный мундирный сюртук. Ехать в 25-градусный мороз в позаимствованном у Введенского «нанковом халате на тонкой подкладке из ваты», надетой поверх него «легко подбитой ватой студенческой шинели с меховым воротником» и летней форменной фуражке было нелегко, но встреча с родственниками была радостной. С тех пор каждые каникулы, рождественские и летние, студент проводил в кругу родных. С братьями и сёстрами пришлось практически знакомиться заново — оставлял он их малолетними, а теперь они подрастали, кто-то отправлялся в пансион, кто-то уже возвращался.

Многое осталось неизменным: дядя Пётр Неофитович был по-прежнему добр — пребывание у него в имении и совместные охоты относятся к наиболее приятным воспоминаниям Фета о гощении в родных местах. Афанасий Неофитович, получивший в наследство ещё одно имение, Грайворонку, был, как обычно, суров и замкнут, вечно занят, постоянно находился в разъездах. Каких-либо разговоров с ним по поводу происхождения Афанасия, скорее всего, не было.