Аэрокондиционированный кошмар - [69]
Пустынник
Я определил, что имею дело с пустынником, в тот же момент, как он сел за стол. Был он тих, сдержан, явно не охотник до общения. Водянистые голубые глаза, бледные губы. По воспаленным белкам глаз я решил, что человек этот немало времени проводит под слепящим солнцем. Но когда немного спустя я спросил, что у него с глазами, оказалось, к моему удивлению, что это последствия кори. После болезни он было совсем потерял зрение, когда ему пришло в голову полечиться маслом. Он ел масло помногу, часто зараз съедал по четверть фунта, и вот теперь ему куда лучше. Он считает, что натуральный жир масла оказывает целебное влияние.
Так завязалась наша беседа, и проговорили мы несколько часов. Официантка была несколько удивлена, видя, как мы увлеченно беседуем. Она ведь не без раздумий посадила его за мой стол — одет он был бедно, да и выглядел не очень-то умытым. Большинство гостей «Брайт эйнджел лодж»[43] было украшено новейшими дешевыми регалиями, причем мужчины перещеголяли женщин. Добравшись до Большого каньона, они все превратились в персонажей вестерна и явились к столу в широченных сомбреро, бутсах и ковбойках. Женщины выглядели потрясающе в брюках до колен, особенно потрясали жирные бабы с бриллиантами на каждом пальце и с прожилками и бурситными шишками на жирных ногах.
Должен предварить все последующее замечанием, что хозяева Светлого Ангела удивлялись моему долгому пребыванию. Большинство их гостей так надолго не задерживались — день, от силы два, а многие ограничивались и получасом, его хватало, чтобы подойти к краю великолепной бездны и потом сказать: «Бывали мы там!» Я же пробыл на постое целых десять дней. На девятый день я и познакомился с тем самым изыскателем из Барстоу. Ни с единой душой не разговаривал я после отъезда из Альбукерке, все общение — просил на бензоколонках заправить машину бензином и водой. Удивительная вещь столь долгое молчание! А теперь, во время ежедневных прогулок вдоль каньона мне доводилось подслушать странные обрывки разговоров, поражавшие меня полным несоответствием месту действия. К примеру, оказавшись за спиной безвкусно разодетой девицы, отчаянно флиртовавшей с низеньким толстяком, индейцем из племени хопи, я услышал такой диалог:
Она: «Вот пойдешь в армию, так там ты не сможешь…»
Он: «Да я и не собираюсь идти в армию!»
Она: «Ну да, правильно, ты идешь во флот. — И, хихикнув добавила: «А тебе нравится вода… корабли… и все такое?» И это вроде бы значило: «Потому что, коли так, наши адмиралы и контр-адмиралы вволю обеспечат тебя водой… отличной соленой водичкой с волнами и всякой всячиной. Подожди, ты еще увидишь океан, вот где вода так вода. И там, конечно, полно пушек, и они палят вовсю… и аэропланы и… ну ты знаешь чего там только нет! Это совершенно потрясно, увидишь. У нас ведь война, и надо держать наших ребят наготове. Тебе это понравится!»
В другой раз, когда я вернулся вечером с Явапаи — Пойнт, старая дева с вазочкой мороженого в руке, обращаясь к своему спутнику, с виду потрепанному жизнью университетскому преподавателю, произнесла, слизывая с ложки мороженое: «Ну и что здесь такого уж необычайного?» Она показывала вазочкой на каньон, а с ее ложки капала подтаявшая жижа. Очевидно, закат не оправдывал ожиданий дамы. Он не лил на землю расплавленное золото приготовленного в небесах роскошного омлета. Нет, это был скромный, замкнувшийся в себе закатик, едва выставивший тоненький ободок пламени над далекой кромкой каньона. Но если бы она взглянула вниз, она могла бы видеть, как земля у нее под ногами то цветет лиловым пламенем красавицы лаванды, то рдеет розовой с сероватым оттенком «мертвой» розой. А если бы она подняла глаза кверху, она бы увидела на самой вершине утеса черную полосу — тонкий пласт той породы, которая сложила все эти плато, — и это был редкий тон черного, поэтический оттенок черного, который можно было бы сравнить с речным омутом или намокшим под грозой стволом виргинского дуба или с тем великолепным федеральным шоссе, по которому я катил из Джексонсвилла в Пенсаколу под небом, заполоненным эффектными театральными тучами.
Но, ей-богу, лучший монолог я услышал в последний день моего пребывания у «Светлого Ангела». Молоденькая девица, находившаяся там в компании трех юных громил, произнесла голосом, который был, наверно, слышен и на той стороне каньона: «Видали сегодня газеты?» Она имела в виду преступление, в котором фигурировал какой-то таинственный горбун. «Просто умора, — говорила она. — Я-то не выхожу из дому, пока не выпровожу всех приятелей. Вы Вайолет помните? Я ее один раз прямо-таки вышибла за дверь». И низким, отчетливым голосом, словно в мегафон говорила, она продолжала о Вайолет, о Реймонде, о Джесси, как это было с ними. Ей все представлялось уморой, даже срок, который отбывал один ее дружок в Сан-Квентине. «Ей — бо, он, верняк, чокнулся», — все повторяла она. За соседним столиком сидела облаченная в длинные штаны дама из общества, и я наблюдал за выражением ее лица. Шуточки и хихиканья девицы ее явно выводили из себя. «И откуда только берутся эти ужасные твари?» — казалось, спрашивала она. «Нет, в самом деле, надо что-то предпринимать. Я должна поговорить с управляющим». Можно было слышать, как в ней что-то клокочет и гудит, словно в засорившемся двигателе машины, задыхающейся посреди пустыни при 130 по Фаренгейту.
«Тропик Рака» — первый роман трилогии Генри Миллера, включающей также романы «Тропик Козерога» и «Черная весна».«Тропик Рака» впервые был опубликован в Париже в 1934 году. И сразу же вызвал немалый интерес (несмотря на ничтожный тираж). «Едва ли существуют две другие книги, — писал позднее Георгий Адамович, — о которых сейчас было бы больше толков и споров, чем о романах Генри Миллера „Тропик Рака“ и „Тропик Козерога“».К сожалению, людей, которым роман нравился, было куда больше, чем тех, кто решался об этом заявить вслух, из-за постоянных обвинений романа в растлении нравов читателей.
Генри Миллер – виднейший представитель экспериментального направления в американской прозе XX века, дерзкий новатор, чьи лучшие произведения долгое время находились под запретом на его родине, мастер исповедально-автобиографического жанра. Скандальную славу принесла ему «Парижская трилогия» – «Тропик Рака», «Черная весна», «Тропик Козерога»; эти книги шли к широкому читателю десятилетиями, преодолевая судебные запреты и цензурные рогатки. Следующим по масштабности сочинением Миллера явилась трилогия «Распятие розы» («Роза распятия»), начатая романом «Сексус» и продолженная «Плексусом».
Генри Миллер – классик американской литературыXX столетия. Автор трилогии – «Тропик Рака» (1931), «Черная весна» (1938), «Тропик Козерога» (1938), – запрещенной в США за безнравственность. Запрет был снят только в 1961 году. Произведения Генри Миллера переведены на многие языки, признаны бестселлерами у широкого читателя и занимают престижное место в литературном мире.«Сексус», «Нексус», «Плексус» – это вторая из «великих и ужасных» трилогий Генри Миллера. Некогда эти книги шокировали. Потрясали основы основ морали и нравственности.
Секс. Смерть. Искусство...Отношения между людьми, захлебывающимися в сюрреализме непонимания. Отчаяние нецензурной лексики, пытающейся выразить боль и остроту бытия.«Нексус» — такой, каков он есть!
«Тропик Козерога». Величайшая и скандальнейшая книга в творческом наследии Генри Миллера. Своеобразный «модернистский сиквел» легендарного «Тропика Рака» — и одновременно вполне самостоятельное произведение, отмеченное не только мощью, но и зрелостью таланта «позднего» Миллера. Роман, который читать нелегко — однако бесконечно интересно!
«Черная весна» написана в 1930-е годы в Париже и вместе с романами «Тропик Рака» и «Тропик Козерога» составляет своеобразную автобиографическую трилогию. Роман был запрещен в США за «безнравственность», и только в 1961 г. Верховный суд снял запрет. Ныне «Черная весна» по праву считается классикой мировой литературы.
Польская писательница. Дочь богатого помещика. Воспитывалась в Варшавском пансионе (1852–1857). Печаталась с 1866 г. Ранние романы и повести Ожешко («Пан Граба», 1869; «Марта», 1873, и др.) посвящены борьбе женщин за человеческое достоинство.В двухтомник вошли романы «Над Неманом», «Миер Эзофович» (первый том); повести «Ведьма», «Хам», «Bene nati», рассказы «В голодный год», «Четырнадцатая часть», «Дай цветочек!», «Эхо», «Прерванная идиллия» (второй том).
Книга представляет российскому читателю одного из крупнейших прозаиков современной Испании, писавшего на галисийском и испанском языках. В творчестве этого самобытного автора, предшественника «магического реализма», вымысел и фантазия, навеянные фольклором Галисии, сочетаются с интересом к современной действительности страны.Художник Е. Шешенин.
Автобиографический роман, который критики единодушно сравнивают с "Серебряным голубем" Андрея Белого. Роман-хроника? Роман-сказка? Роман — предвестие магического реализма? Все просто: растет мальчик, и вполне повседневные события жизни облекаются его богатым воображением в сказочную форму. Обычные истории становятся странными, детские приключения приобретают истинно легендарный размах — и вкус юмора снова и снова довлеет над сказочным антуражем увлекательного романа.
Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века, Э.Т.А. Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер, писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на творчество композиторов-романтиков, в частности Р. Шумана. Как известно, писатель страдал от тяжелого недуга, паралича обеих ног. Новелла "Угловое окно" глубоко автобиографична — в ней рассказывается о молодом человеке, также лишившемся возможности передвигаться и вынужденного наблюдать жизнь через это самое угловое окно...
Рассказы Нарайана поражают широтой охвата, легкостью, с которой писатель переходит от одной интонации к другой. Самые различные чувства — смех и мягкая ирония, сдержанный гнев и грусть о незадавшихся судьбах своих героев — звучат в авторском голосе, придавая ему глубоко индивидуальный характер.
«Ботус Окцитанус, или восьмиглазый скорпион» [«Bothus Occitanus eller den otteǿjede skorpion» (1953)] — это остросатирический роман о социальной несправедливости, лицемерии общественной морали, бюрократизме и коррумпированности государственной машины. И о среднестатистическом гражданине, который не умеет и не желает ни замечать все эти противоречия, ни критически мыслить, ни протестовать — до тех самых пор, пока ему самому не придется непосредственно столкнуться с произволом властей.
Книга, в которой естественно сочетаются два направления, характерные для позднего творчества Генри Миллера, — мемуарное и публицистическое. Он рассказывает о множестве своих друзей и знакомых, без которых невозможно представить культуру и искусство XX столетия. Это произведение в чем-то продолжает «Аэрокондиционированный кошмар», обличающий ханжество и лицемерие, глупость массовой культуры, бессмысленность погони за материальным благосостоянием и выносит суровый приговор минувшему веку, оставляя, впрочем, надежду на спасение в будущем.