Адрес личного счастья - [35]

14

Сергей Павлович отпустил машину и медленно направился к дому. Хотя пять — десять минут прогулки — и то дело. Совсем он не бывает на свежем воздухе. Работа, работа и без конца работа. Так однажды весь и сгоришь — прощай, дорогой товарищ Нырков! Хорошо ты потрудился!

Невеселые мысли стали приходить в голову в последнее время. Раньше Сергей Павлович считал, что без своей работы, без Дорпрофсожа, он просто не проживет. И в этом ничего удивительного не было, поскольку именно в профсоюзной деятельности нашел он себя, а она благодарно открыла в нем большого руководителя с большим опытом, Ныркова.

Невеселые мысли навлекала какая-то полузловещая неопределенность. Что-то незаметно менялось вокруг. Да, были разные периоды, но Сергей Павлович достаточно четко ориентировался, имея установки и рекомендации. А вот сейчас так, как прежде, уже не получилось. Появились какие-то молодые люди, стали вникать в конкретные мелочи. А Сергей Павлович убежден, что ответственному руководителю не до мелочей. Он должен видеть дело в целом, уметь быть требовательным и справедливо неумолимым. Но вот именно в последнее время он чувствовал, что от него самого, от Ныркова, требуют какой-то особой компетентности, деловитости, обстоятельных решений. Сергей Павлович умом понимал правильность этих требований, но они, если честно, были ему неприятны — требовать требуйте, но знайте, с кого. Кто может требовать, скажем, с него? С него, Ныркова, с его заслугами, с его опытом и стажем практической руководящей работы?! С Сергеем Павловичем все чаще случались теперь сильнейшие приступы какой-то не вполне ему самому ясной неудовлетворенности. Правда, в душевной этой смуте до прямого вопроса: неужели он и вправду не на своем месте? — дело не доходило. Но чтобы вернуть душевное равновесие, Сергею Павловичу приходилось то и дело напоминать подчиненным о своей значимости, и он по нескольку раз в день донимал Янечку:

— Москва не вызывала?.. А из обкома?..

Порой одиночество становилось совершенно невыносимым. Он требовал к себе верного Ушакова и, пристально глядя ему в глаза, раздельно и угрожающе произносил:

— Ты, Ушаков, вот что… подготовься-ка отчитаться о своей работе… скажем, за последний квартал…

Заместитель принимался перепуганно выяснять:

— Сергей Павлович! Да ведь я… все ваши указания… в основном…

Сергей Павлович взрывался, переходил на «вы»:

— Вы что, Ушаков? Русского языка не понимаете?

В полном смятении от этого «вы» Ушаков смолкал, а Сергей Павлович внезапно отходил и почти примирительно объяснял:

— Валишь работу, Ушаков!

— Да ведь…

— Да ведь! Да ведь! Ни тпру ни ну! Всякую ответственность потерял! Смотри вон, как разжирел!

Ушаков втягивал голову в плечи и багровел, а Сергей Павлович спрашивал:

— Чем сегодня дорога живет?

— Опыт передовиков-узловцев? — не то спрашивал, не то робко утверждал заместитель, а Нырков обреченно взмахивал рукой:

— Иди!

Нет, не приносили облегчения Сергею Павловичу беседы с Ушаковым.

И так тошно порой становилось ему, так жалко себя, как бывало лишь в далеком детстве…

Раннее свое детство Сергей Павлович помнил совсем плохо. Какой-то плетень с дырой, в которую можно пролезть; скамейка на двух колодах, заросших рыжим мхом; луг, ставок и ручей; по весенним вечерам там гулко орали лягушки. Все это отрывочно, бледно и как-то бессвязно, так что уж и не знаешь, точно ли это было в детстве или где-то видел потом…

А что хорошо запомнилось, так это темный глечик со сметаной. Мать с отцом ушли, оставили Сергея одного. А он полез к сметане и разбил глечик. Убирал-убирал следы, а отец вернулся пьяный, сразу и увидел. Сгреб мальца, потащил за хату — и вожжами. Долго стегал и все приговаривал: «Чтоб порядок знал! Чтоб порядок знал!» Это хорошо запомнилось. После того бояться стал боли. Да не просто страшно ему было, а так, что и свет темнел перед глазами. От отца прятаться начал, чуть тот на порог, Сережка — под кровать. Потихоньку потом вылезал и — в сад. Тихим-тихим стал. И внимательным. Чтоб, не дай бог, опять под те вожжи не попасть. Рубцы на теле зажили быстро, а вот в душе след от них на всю жизнь остался. Ему тогда и пяти лет не исполнилось…

У отца трое сыновей было. Сережа — меньший. И нелюбимый. От вечного страха суетный да бестолковый — так его «недотепой» и звали. От отца неприязнь и к братьям перешла. Братья тоже Сережку лупили и потешались над ним, как умели…

Однако грех сказать, что не было у Сергея Павловича хороших воспоминаний, и самое главное из них — ярмарка. То на покрова, то на зимнего Николу…

Казалось, все село на ярмарку двигалось. Все на телегах, а кто и на трех-четырех, полным полно набито товару; обоз растягивался на целую версту. Земли-то мало было, промышляли кто чем: плотничали, сапожничали, грабарили, а то в извозе по целому году — тем и жили.

Сама ярмарка в памяти так и осталась, как впервые увидел: в грохоте, шуме, в мелькании лиц, запахов, криков. В центре — раскрашенная карусель с гиком, с музыкой — прямо чудо диковинное и сказочное, дух захватывало. А пряников да сладостей столько, что и глазами не охватишь. И овцы здесь же, рядом, и в шинках мужики «монопольку» пьют, и туши солонины горами, и лошади — каких только не увидишь, и сапоги на столбе — кто влезет, тому и достанутся. Музыка шарманок, и мычанье коров, и крики: «А вот ко мне подходи! А вот у меня бери!» И уже по рукам хлопают: «Полтораста — последнее слово! Ну! Даешь полтораста, и все — берем магарыч! Ну!?» А главное — чувство праздника, заразительное и пьяное какое-то, среди этих бесчисленных рядов с пирогами, жареной рыбой, пенькой, дегтем, вареной бараниной в котлах — пахло так, что скулы сводило. Все было здесь: кожухи, пшеница, яблоки, сапоги, иконы, будто какое-то невиданное пиршество. Ошеломительное чувство ярмарки не утихало и ночью. Подводы односельчане сводили вместе и под ними на духовитом сене спали. А лошадей выпрягали и с двумя сторожами отправляли в луга.