Адрес личного счастья - [18]

А какая, скажем, может быть дисциплина, если всю нынешнюю молодежь кругом разбаловали? Учиться — пожалуйста, государство тебе обеспечило институты. Одежда там, еда и прочее — родители стараются как получше. А вот ты, молодой, сам потрудись да хребет поломай как следует, узнай, что почем, а тогда уж самомнение свое имей! Ишь!

Раньше путеец десять лет костыли лупил и только после этого становился бригадиром. Да и то если голову на плечах имел. Первый человек на пути — бригадир! И как-то так складно получилось, что слов-то лишних не требовалось тратить. Только глазом бригадир поведет — а все делается! Потому что дисциплина была! Слов мудреных никто не знал, самомнения не было — все кругом неграмотные. Конечно же никто не спорит, грамота — дело большое. Можно сказать, великое наше государственное достижение. Только получается что? Тут и научная тебе организация труда, и новые методы, и разные новые теории, а простой дисциплины — нету!! Бригадир слово, а ему в ответ — десять! Да что о бригадире говорить! Вот мастер пути, к примеру. В прежние годы это такой-мудрец был, каких поискать! Приятель у деда Егора был мастер пути — светлая ему память — Федор Кузьмич Товкун. Уж такой профессор по путейским делам, что всем этим кандидатам нынешним у него учиться надо да учиться. Прежние инженеры из Петербурга к нему приезжали советоваться, как с пучинами бороться. А нынче куда ни плюнь — все инженер! Да вот он, перед ним сидит, Мишка, — туда же, инженер! Пять лет в институте повертелся, толком и не видно было, чтобы за книжкой сидел как следует. Перед самыми экзаменами ночь-другую почитает, и все; приходит — пятерку показывает. Да грош цена твоей пятерке, такой вот, ночной. А кончил институт — диплом ему, как водится! И должность его ожидает не дождется — дорожный мастер! Ма-астер! Пожалте на готовенькое, товарищ инженер! А почему бы, скажите, не взять да и не спросить как следует, по-старому, по-хорошему: а чему ты, сукин сын, научился за те пять лет, что государство тебя держало в заведении?

Вздыхает дед Егор. Понимает: совсем теперь другая жизнь пошла. Куда ему, старой перечнице!

Михаил встал, уж на ходу допил кофе, махнул деду:

— Я пошел! Уж как-нибудь разберусь!

— Вот-вот! Так оно и идет: как-нибудь! Раньше, бывало, стрелочный перевод менять — так вся станция знала. Все готовились. А теперь, оказывается, плевое дело! Как-нибудь!

Дед Егор передразнивает Михаила, но легче ему не становится. Ведь если по справедливости — так не сравнишь же скорости, локомотивы, рельсы и прочее с тем, что было в его время. Степка Камельков разбился на станции Белой в Сибири — тогда ни паровоз, ни ручные тормоза не сдержали на двадцатитысячном уклоне набранной составом инерционной скорости. А сейчас там скоростное движение по графику предусмотрено — и без крушений вроде бы обходятся!..

А Мишка, если уж по справедливости, так он ничего. С мозгами. Ветер другой раз в голове погуливает, да это пройдет; главное, что к транспорту он пригоден.

Встал дед Егор — ноги затекли у него. Заломило, заболело в культях над протезами. Остро так забилось что-то, какая-то жилка… Потом, когда постоял, опершись о стол, вроде полегчало и отпустило. Двинулся дед к плите, налил себе чаю.

Маленько сердился старик на свои ноги, но разговаривал с ними бережно: трудно им приходится, а стараются. Не отказывают окончательно. Ну вот и молодцы! Поползем теперь к буфету. Свой путь знаем. Спокойненько, без спешки, пока не сойдется вечером все семейство Мазуров.

С восьми ноль-ноль и до девятнадцати дед распоряжается в трех комнатах по своему усмотрению. Кое-как убирает, моет посуду, подметает, не особо торопясь, — порядок ведь должен быть…

Мазуры тут живут вчетвером. Он — дед Егор, личность так себе, пенсионер, можно сказать, все в прошлом. Потом — сын его, Анатолий Егорович. Этот — человек незавалящий. Начальник Узловского отделения дороги, не кто-нибудь. Хоть и молодой еще сравнительно, но считается перспективным руководителем. И дед Егор тоже думает, что быть Анатолию не кем иным, а начальником управления всей дороги. А это считай что генерал по железнодорожным меркам. И не потому дед так считает, что Анатолий его сын. Тут бери покрупнее: из самой сути нашей всей жизни следует такой вывод. А суть простая: можно сказать, сама жизнь и ставит человека на свое место… Невестке тоже, конечно, спасибо сказать надо. Создает она все условия Анатолию, чтоб только работал и не отвлекался там на домашние мелочи. И подгонять ее да подсказывать ей ничего не надо. Сама, значит, старается. И по работе успевает, товарным кассиром служит на станции — тоже ответственность как-никак. И что Михаил не болваном вырос, опять же ее заслуга.

Вздохнул дед тяжко, развернул «Правду»: что там? Передовица, значит: «Ради блага и счастья народа». И потянулась вроде сама собой от этого заголовка уже совсем новая нитка дедовых рассуждений, никому, собственно, и не предназначенных. Так вдруг все представилось, будто сверху он на жизнь посмотрел и будто впервые открыл: а главное-то — людей любить! Вот штука какая. Но ведь скажи это кому-нибудь, так и на смех поднимут. «Даешь, дед, — открытия на старости лет! Ну, любить людей, допустим! Ну и что? Само собой всем оно ясно и без тебя!» Так не в том же суть, что любить… «Любить, любить!» — срывается вдруг дед Егор со спокойного тона и будто кого-то передразнивает вслух. Всех людей перебирать надо как раз по такому признаку: который любит, у того по-настоящему душа за дело болит и к тому, конечно, сами все тянутся.