Адмирал Вселенной - [6]

— «Члены Государственной думы князь Шаховский… князь Мансуров и протоиерей Филоненко закончили объезд армий фронта. Их самоотверженная работа по объединению солдат и офицеров… принесла незаменимую пользу в деле укрепления духа войск».

— Нужен мир!

— Без аннексий и контрибуций! Сейчас каждый хам выучил эти слова. Расписаться не умеет, а «аннексия»! Все большевики! Или скажите, как это «без аннексий», или не морочьте головы несбыточными мечтами. Это германский мир!

— Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — христа ради, нашего света, пострадать!

— «Третий день на экономической почве происходит забастовка типографских служащих. Газеты не выходят, кроме органа рабочей партии».

— Чего-то стреляют!

— Пущай стреляют. Господь милостив.

Все имеет конец, даже дорога до Одессы. От вокзала ехали по Пушкинской на извозчике. Солнце светило сквозь прохладную зелень белых акаций и платанов. Подпрыгивал коричневый круп лошади в такт цоканью копыт. По крупу скатывались вниз солнечные блики. Назад плыли дома с чугунными перилами балконов, лепными украшениями, колоннами и пилястрами. Ажурные ворота вели во дворы, выложенные белыми отполированными плитами. На перекрестках голубоватая брусчатка светилась, как солнце, разрезанное на квадратики.

Внимание Сережи привлекали отлитые из чугуна глуповато-свирепые львиные морды в коронах. Эти морды выглядывали из стены. Мальчик задумался, стараясь припомнить, где он их видел. Впрочем, нет, не видел, — это ложное воспоминание.

«Львы-львы», — подумал он и нахмурился. Ему показалось, что со львами что-то связано. Он медленно поворачивал голову, глядя на роскошный «львиный» особняк, и как будто старался запомнить его полукруглые балконы, громадные окна, грифонов, поддерживающих навес над входом. И видный сквозь чугунные ворота и темный тоннель арки залитый солнцем двор.

Деревья неожиданно расступились, и он увидел небо. Откинулся на спинку сиденья и стал глядеть на раздутые парусами облака с глубокой огненной пещерой. В головокружительной высоте летали стрижи. Казалось, что они катятся безо всяких усилий с незиди-мой горы, и свет сдавливает их тельца со всех сторон, Сергей поглядел вниз и не увидел, где кончается небо. Оно переходило в светло-голубую, размытую светом полосу, а земля обрывалась сразу за каменной балюстрадой. Город плавал в небе.

— Что это? — вырвалось у него.

— Море, — сказала Мария Николаевна.

— Море это, — подтвердил извозчик. — А это, значит, город будет. А это деревья.

— Море, — повторил мальчик. — Мо-о-о!

— Что с тобой?

— Ничего.

— Мысли мужчины не должны отражаться на лице.

— Хорошо, мама.

ПРИБЛИЖАЕТСЯ УТРО

Поселились на Платоновском молу в двухэтажном доме. Из окон квартиры сквозь заросли сирени и олеандров было видно море. После шторма на траве около дома вырастали голубые кристаллики соли.

Маленькая семья Баланина была втянута в круговорот событий. Власть в городе постоянно менялась: Временное правительство, Советы рабочих депутатов, юнкера, гайдамаки, снова Советы, австро-немецкие войска, франко-греческий десант.

Мария Николаевна строго-настрого запретила Сереже выходить за территорию порта. И он мог видеть жизнь города только через дырки от пуль в заборе. Он опять жил за забором, как и в Нежине, и возненавидел все, что мешает взгляду. Поэтому он видел небо чаще, чем другие. Небо его всегда волновало. Небо — это свобода, оно не потерпит никаких заборов.

Сережа сердился за то, что его держали взаперти. Просто он не знал, что у взрослых выработалась привычка, идя по улице, искать глазами ближайшее укрытие на случай стрельбы.

А еще он видел свою мать. Красивая молодая женщина чинила обувь и перешивала старье, чтобы его можно было обменять на картошку или хлеб: деньги никакой цены не имели, они менялись вместе с властью.

Когда Сережа ложился спать, он видел свою мать а работой, а просыпаясь, видел ее в той же позе.

Однажды Сережа увидел, что мать завернула в газету штанцы, перешитые из старых брюк Баланина, брусок мыла и сказала:

— Поеду по хуторам попытаю счастья.

— Мама, возьми меня с собой. Я тебе буду помогать, — сказал Сережа без особой надежды: обычно мать находила предлог не брать его с собой. Но на этот раз неожиданно согласилась.

Только в тесном вагончике «кукушки» Сережа догадался, почему она взяла его с собой. Он пристроился у окна и, покручивая сверток в руках, читал:

«Сохраняйте порядок! Преследуйте воров, мародеров, бандитов и всех вообще, чем-либо нарушающих порядок и спокойствие мирных граждан… Особое положение Одессы отменяется. Строжайше запрещается продажа, пронос и провоз спиртных напитков… Всякая агитация против Советской власти, против отдельных национальностей, а также призыв к погрому будет караться смертью, а специальным караулам приказываю расстреливать погромщиков на месте. Вторжение кого бы то ни было в чужой двор или жилище без согласия на то хозяина карается смертью, как за бандитизм…»

«Вот почему и спокойно, — подумал Сережа, — даже выстрелов не слышно».

«Письмо в редакцию. Товарищ Редактор! Позвольте через Вас обратиться к совести лиц, отнявших у меня 6 апреля в 8 час. вечера на углу Ришельевской и Еврейской золотые часы с цепочкой, карандашом и колечко. Грабеж этот лишил меня последнего. Тел. 68–13».