Адаптация к хитрости - [63]

Правоведение и центаврианский — самые сложные для меня дисциплины, я сдала хорошо, но экзамены прошли, как в тумане. Остался только один экзамен — по расам. В тот день меня с утра подташнивало и вело из стороны в сторону; чтобы никто этого не заметил, я больше отсиживалась да пила воду. Все нервничали, и на мой странный вид внимания ни преподаватели, ни однокурсники не обращали.

Лохму не доверял всяким системам проверки, и, как истинный лирианец, экзаменовал в форме дружеской беседы, окутывая заботой и участием, как теплым одеялом. Я пропустила вперед оставшихся курсантов, чтобы напоследок освежить в памяти некоторые темы, поэтому сдавать экзамен в кабинет вошла последней.

Я зашла и поприветствовала преподавателя. Профессору Лохму было несколько сотен лет, и о возрасте его говорили только радужки, налившиеся фиолетовым пигментом, фиалковым цветом мудрости и знаний. Почему-то именно в тот день его глаза показались мне необычайно яркими, и я даже потеряла на какое-то время концентрацию.

Лохму улыбнулся и предложил сесть.

… Я тоже хотела улыбнуться, но лицо онемело. Не понимая, что происходит, я все же попыталась сделать шаг вперед, но тело налилось невыносимой тяжестью, и я начала валиться в бок. В глазах потемнело.

— Ветрова!

Преподаватель молниеносно обогнул стол и успел подхватить меня. Аккуратно уложил на стол со словами: «Дыши, девочка, дыши глубоко и размеренно». Я дышала, но выходило у меня совсем, совсем не размеренно… Мне было плохо до тошноты, до плясок темных кругов перед глазами. Перепуганный мужчина склонился надо мной; теплые ладони его легли на мои виски. Он прикрыл чудные глаза, сосредотачиваясь.

Я всей душой хотела, чтобы его лирианское тепло меня исцелило, но усталость никуда не уходила, и мне по-прежнему было плохо.

— Что же вы натворили? — наконец, произнес профессор.

Я попыталась встать, но тут же обессиленно обмякла.

— Против спящих могут выстоять только самые выносливые… Вы переутомлены и не в состоянии выдержать перемещение на аэробусе на Тектум. Мы не сможем пока доставить вас домой. Я вынужден сообщить об этом вашему куратору.

— Нет! — запротестовала я слабо, и добавила уже совсем тихо: — Пожалуйста…

— Ветрова, что вам ценнее — учеба в академии или здоровье?

— Академия.

— Милая девочка… — Лохму покачал головой. — Ваше состояние сродни состоянию пленника, побывавшего у рептилоидов. Вам нужна реабилитация.

— Нет… пожалуйста.

— Вы не только сильно утомились, вы перегорели эмоционально. Дальше будет только хуже, Ветрова. Вы уверены, что хотите продолжать учебу?

— Должна…

— Кому должны, дитя? Назовите мне имена людей, которые так нуждаются в том, чтобы вы себя гробили?

Лохму попал по больному нерву. Во мне до сих пор жили противоречия: амбициозная сторона моей личности желала уделать всех этих напыщенных центавриан, доказать, что и земляне — ого-го, другая же требовала бросить все это и вернуться к обычной жизни. И я бы скорее все бросила, но страх… этот страх, что меня действительно отправят на станцию, и я больше не увижу ни прекрасного Горунда, ни братьев, не оставлял в покое. Я была слишком привязана к земле, и открытого космоса боялась, как иные боятся рептилоидов. Плотину прорвало, и я начала плакать, почти не ощущая, как слезы бегут по щекам.

Профессор коснулся ТПТ за ухом:

— Блага, товарищ лейтенант. Подойдите в аудиторию К-2.

Кажется, настал конец учебе в академии. Мне даже удалось принять вертикальное положение на столе; торопливо смахивая слезы, я стала так же торопливо искать правильные слова, но не находила. Мозг, загруженный за последнее время огромным объемом информации, отказывался работать в том же авральном режиме.

Лохму снова коснулся моего лба:

— Ветрова, успокойтесь, прошу вас!

Я столько слез извергла, что болели опухшие глаза, щипало веки, драло горло. Но мне становилось легче, потому что спали разом все ограничители, которые я сама себе наставила, и я дала своим настоящим эмоциям волю.

Солд вошел, как всегда, подтянутый; яркие глаза обжигали льдом. В пелене слез он казался мне ангелом со своими светлыми волосами и статью.

— Давно? — только и спросил он у профессора.

— Минут десять.

Лейтенант подошел ко мне, навис, и заорал:

— Встать!

Обычно приказы Солда я выполняла незамедлительно, но в этот раз меня хватило только на то, чтобы заплакать еще горше.

— Ы-ы-ы, — передразнил лейтенант.

Лохму сложил руки на тщедушной груди:

— Я категорически против того, чтобы Ветрова продолжала учебу. Сгорит, уверяю вас, товарищ лейтенант. Отправим девушку в медсанчасть, подлатаем, и пускай отправляется домой.

— Ветрова, поставь-ка слезы на паузу и дай нам поговорить, — бросил Солд и обратился к Лохму. — Вы девчонке хотите жизнь сломать?

— Простите? — не понял лирианец.

— Прощаю. У Ветровой феерическая для младшей сопротивляемость внушению; если вылетит из академии, попадет на станцию, и вы знаете, в каком качестве. Как думаете, удастся ли ей там не перегореть?

— Многие работают на станциях связи… — Лохму изменился в лице. — Вы имеете в виду «батарейки»?

— Да, профессор. Приглядитесь внимательнее… Что вы видите?

— Не знаю, где вы увидели сопротивляемость, я вижу только большую чувствительность!