Абстрактный человек - [26]

Но все равно, несмотря на заведенность священника, на немногочисленность верующих в церкви, что-то ясное и теплое было во всей атмосфере церковки, такое, будто весь остальной холодный, снежный мир с его лесами, метелями, домами, людьми, весь мир этот раздвинулся, ушел, провалился куда-то: оставив на месте своем кусочек этого ясного и теплого, близкого душе и жизни пространства, в котором и скучная служба и нудные лица остатков прихожан не могли испортить того удивительного впечатления, которое охватило и Владимира Глебовича, будто какой-то другой мир неожиданно клинышком вдвинулся в наше, вполне привычное, зимнее пространство.

Они недолго были в церкви, но и этого маленького времени хватило и ему и ей, чтобы неожиданные эти ощущения пронизали их почти одновременно. Они не могли их выразить точно и только улыбнулись друг другу. И улыбки эти были чем-то похожи друг на друга, будто каждый нерв этих двух людей, каждый оттенок их радости отразился в ясных этих улыбках.

Владимир Глебович еще внимательнее присмотрелся к ней, заглянул в ее лицо и неожиданно представил себе, как он целует эти глаза, шею, волосы, как поднимает к губам своим ее руки и тоже медленно, упоительно медленно целует их.

И оттого, что он представил это, ему неожиданно стало грустно, будто частица его отлетела от него и оставила на месте своем ничем не заполненную пустоту. За этой пустотой что-то раздвинулось, поехало, поехало и родилась пустота побольше, а за ней тоскливое грустное чувство.

— Вы знаете, — сказал он, — когда я в церкви, мне всегда кажется, что я вот-вот умру. Мне начинает казаться, что я вот так стою, а потом что-то уходит от меня, сначала помалу, потом больше, потом еще больше, и я сам начинаю таять, таять, и не слышу уже ни звуков, ни пения, ни света этого не вижу, ни икон, и что-то начинает шириться во мне, расти, больше и больше, я расширяюсь, расширяюсь, и вот вся эта церковка и люди в ней начинают казаться мне маленькими, как маково зернышко, а я становлюсь больше их и вбираю, жадно-жадно вбираю их в себя, напоследок отдаваясь жадности, а потом и весь мир становится маленьким и уходит в меня, и страха нет, и жалости к себе, и вот меня уже нет.

— Знаете, почему мне хорошо с вами? — сказала она.

— Нельзя этого знать.

— Почему же, можно, с вами мне всегда немного грустно.

— Вот как.

— Вам же самому, наверное, часто грустно?

— Вовсе нет, я так часто радуюсь.

Они, не заметив сами, стали говорить громче, какая-то старуха зашикала.

— Пойдемте, — сказала она.

Они вышли и только сейчас заметили, что на дворе уже синие, ранние, ясные сумерки. Пахло печным дымом, и снег резко скрипел под ногами.

— Пошли на автобус, — сказал он.

— Пошли, — сказала она.

Через полчаса они уже открывали замерзшую калитку майковской дачи. Стояла почти ночь.

В гостиной нетерпеливо прохаживался Иван Геннадиевич. — Заждался я вас, — сказал он. — Думал, нужна помощь, — добавил он мрачно и серьезно, так что стало ясно, что Болдин, действительно, именно так и думал. — Нам нужно ехать, нужно срочно ехать, у меня еще совещание, и вы там будете нужны, Екатерина Ивановна. Очень даже нужны. Извините, — обратился он к Майкову, — но нам действительно нужно ехать.

— Да-да, — сказал Майков, — но хотя бы чайку…

— Никакого чайку, извините, не можем, — Болдин уже подавал Екатерине Ивановне шубу, которую та успела снять.

— Да, — сказал Болдин, приостановившись в дверях, — у нас к вам, Владимир Глебович, была одна просьба, хотя, впрочем, Екатерина Ивановна вам, наверное, рассказывала?

— Нет…

— Да?

— Я не успела, — сказала Екатерина Ивановна, — у нас с Владимиром Глебовичем такой интересный разговор был…

— Жаль, дело не терпит отлагательств, — сказал Болдин. Чувствовалось, что он очень недоволен тем, что Екатерина Ивановна не поговорила с Майковым о деле том, самом важном деле, ради которого они, собственно, и приехали.

— Ну, мы еще поговорим, — сказала она просяще. — Обязательно.

— М-да, — сказал Болдин. — Поговорить-то поговорите, но дело не терпит никаких отлагательств, товарищ Майков, вы понимаете, не терпит, — он пристально посмотрел на Майкова своими зелеными рачьими глазами.

Майков нервно поежился от этого взгляда.

Болдину, кажется, доставило удовольствие то, что Майков так отреагировал.

Он тяжело упер свои глаза в лицо Владимира Глебовича.

— Видите ли, товарищ Майков, — сказал он, — речь идет об одном важном деле, вы, конечно же, догадались, что мы никакие не журналисты?

— Да, на журналистов вы не похожи.

— Я сразу понял, — сказал Болдин, — что вы догадливый человек. И поэтому будем играть начистоту. Согласны?

— Согласен.

— Нам нужны вы, товарищ Майков, — он снова произнес это официально-неуместное слово «товарищ», — нужны для очень важного дела, для эксперимента. Для того, чтобы узнать, подходите ли вы нам, мы и пришли сюда. Я сейчас уже почти убежден, что подходите. У меня чутье.

— Вот как?

— Не смейтесь. Дело очень серьезное. Екатерина Ивановна через день-другой зайдет к вам и скажет, куда вы должны явиться.

— Должен?

— Нет, извините, я не так выразился. Не должны, конечно, — глаза Болдина сверлили Майкова, — можете, если захотите. Она вам все скажет. Они вам позвонит.